Вампир Арман - Энн Райс

Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшелк Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцувашему, и к Богу Моему и Богу вашему.

Евангелие от Иоанна. 20:17

Бранди Эдвардсу, Брайану Робертсону, а также Кристоферу иМишель Райс

Говорили, что на чердаке умер ребенок. Его одежду нашли встене.

Мне хотелось подняться туда, лечь у стены и остаться одному.

Иногда здесь встречают привидение – призрак ребенка. Ноникто из вампиров, как правило, призраков видеть не умеет, во всяком случае,так, как я. Не важно. Ребенок меня не интересовал. Я не искал общества ребенка.Мне просто хотелось побыть там.

Оставаться и дальше рядом с Лестатом бесполезно. Я пришел. Явыполнил свой долг. Я ничем не мог ему помочь.

Взгляд его пронзительных, сосредоточенных, застывших глаззаставлял меня нервничать, лишал присутствия духа, хотя в глубине души яоставался спокойным, меня переполняла любовь к близким – к моим смертным детям,темноволосому Бенджи и нежной, гибкой Сибил, но у меня пока не хватало сил ихзабрать.

Я ушел из часовни.

Я даже не обратил внимания на остальных. Весь монастырьпревратился в обитель вампиров. Не то чтобы он казался диким или заброшенным,но я не заметил, кто оставался в часовне, когда я уходил.

Лестат по-прежнему лежал на мраморном полу часовни передогромным распятием. Поза его оставалась неизменной: на боку, с расслабленнымируками, левая ладонь накрывает правую, и пальцы ее при этом слегка касаютсяпола – как будто намеренно, хотя ни о каких намерениях и речи быть не могло.Пальцы правой руки изогнулись, образовав впадинку в ладони там, куда падалсвет, что тоже казалось осмысленным жестом, хотя никакого смысла здесь не было.

В течение многих месяцев Лестат пребывал без движения,превратившись в безвольное сверхъестественное тело, однако выражение его лицабыло почти вызывающе разумным.

Перед рассветом высокие витражи надлежащим образомзашторивали, а по ночам в них играли отблески чудесных свечей, расставленныхмежду изящными статуями и реликвиями, наполнявшими этот когда-то освященныйдом, где под высокими сводами дети слушали мессу.

Теперь оно принадлежало нам. Ему – Лестату, мужчине,лежавшему без движения на мраморном полу.

Мужчине. Вампиру. Бессмертному. Сыну Тьмы. Любое из этихслов отлично ему подходит.

Оглянувшись на него через плечо, я, как никогда,почувствовал себя ребенком. Такой я и есть. Я вписываюсь в это определение, какбудто оно во мне закодировано, как будто это единственно возможная для менягенетическая схема.

Когда Мариус сделал меня вампиром, мне было, наверное, летсемнадцать. К тому моменту рост мой составлял пять футов шесть дюймов и весьпоследний год оставался неизменным. У меня были изящные, как у женщины, руки ипо-детски чистое лицо – я, как мы выражались в то время, в шестнадцатом веке,был безбородым. Не евнухом, нет, конечно нет, отнюдь, но совсем еще мальчиком.

В те времена красота юношей ценилась в не меньшей степени,чем прелесть женщин. Только теперь мне кажется, что в этом есть какой-то смысл,и то потому, что я люблю своих собственных детей: по-девичьи длинноногую Сибилс грудью женщины и Бенджи с круглым напряженным арабским личиком.

Я остановился у подножия лестницы. Никаких зеркал – лишьпотемневшие от сырости высокие кирпичные стены с ободранной штукатуркой; тольков Америке такие здания могут назвать старинными. Знойное новоорлеанское лето исырая, промозглая зима – зеленая зима, как я ее называю, потому что листья сдеревьев здесь практически не опадают, – наложили на все свой отпечаток.

По сравнению с обычным для этого города климатом в стране,где я родился, царила, можно сказать, вечная зима. Не удивительно, что всолнечной Италии я совершенно забыл о своих истоках и с легкостью принял тотобраз жизни, которому следовали в доме Мариуса. «Я не помню» – эта формуластала своего рода заклинанием. Только при этом условии можно было так полюбитьпорок, так пристраститься к итальянскому вину, обильным трапезам и даже кощущению теплого мрамора под босыми ногами, когда комнаты палаццо Мариуса самымгрешным, безнравственным образом отапливались бесчисленными каминами.

Его смертные друзья – когда-то и я принадлежал к их числу –без конца бранили его за расточительство: за излишние траты на дрова, масло,свечи. А Мариус признавал только самые изысканные свечи, из пчелиного воска.Для него имел значение каждый аромат.

«Прекрати думать об этом, – уговаривал я себя. –Отныне воспоминания не должны тебя ранить. Ты пришел сюда ради дела. Теперь сним покончено, пора найти тех, кого ты любишь, – юных смертных, Бенджи иСибил, – и жить дальше».

Жизнь уже не театральная сцена, где вновь и вновь появляетсяи со зловещим видом сидит за столом призрак Банко.

Душа у меня болела.

Пора подняться наверх. Отдохнуть немного возле кирпичнойстены, где нашли детскую одежду. Лечь рядом с ребенком, убитым в монастыре, какутверждают сплетники-вампиры, новые призрачные обитатели этих залов, пришедшиепосмотреть, как спит сном Эндимиона великий Вампир Лестат.

Я не ощущал запаха убийства – слышал лишь нежные голосамонахинь.

Я поднялся по лестнице человеческим шагом. За пятьсот лет янаучился этому в совершенстве. Равно как и умению пугать молодежь – какпостоянных обитателей этого дома, так и случайных посетителей – не хуже любогоиз Старейших. Даже самые скромные из них не упускают случая продемонстрироватьсвой дар телепатии или способность мгновенно исчезать, словно растворяясь ввоздухе, а то и слегка сотрясти стены в восемнадцать дюймов толщиной снетленными кипарисовыми подоконниками.

Ему должны понравиться эти запахи, подумал я. Мариус... Гдеон? Прежде чем поговорить с ним, я предпочел навестить Лестата, а потому мыуспели обменяться лишь несколькими вежливыми словами, когда я оставлял на егопопечение свои сокровища.

Ведь я привел в логово бессмертных своих детей, ибо ктоспособен защитить их лучше, чем мой любимый Мариус, – такоймогущественный, что никто здесь не посмеет перечить ему.