Пушки острова Наварон - Алистер Маклин Страница 10

Едва убрали под палубу последний ящик, как из машинного люка показалась голова Кейси Брауна. Он медленно осмотрел грот-мачту, возвышавшуюся над ним, так же медленно перевёл взгляд на фок-мачту. С бесстрастным выражением лица взглянул на Мэллори:

— Паруса у нас есть, сэр?

— Думаю, что есть. А в чём дело?

— Боюсь, что скоро они нам понадобятся, — с горечью ответил Браун. — Вы велели взглянуть на движок. Тут не машинный отсек, а склад металлолома. Причём самый ржавый, самый большой кусок металлолома соединён с гребным валом. Старый двухцилиндровый «кельвин», мой земляк. Изготовлен тридцать лет назад, — Браун огорчённо покачал головой — так может сокрушаться лишь механик с берегов Клайда, увидев, во что превратили хороший движок. — Разваливается на части уже много лет, сэр. — Вся палуба отсека усеяна деталями и запчастями.

Возле Гэллоугейта я видел свалки, которые, по сравнению с этим машинным отсеком, настоящие дворцы.

— По словам майора Ратлиджа, ещё вчера каик был на ходу, — кротко проговорил Мэллори. — Поднимайтесь на берег. Завтрак готов. Напомните мне, чтобы я захватил несколько тяжёлых камней, хорошо?

— Камней?! — в ужасе посмотрел на него Миллер. — Тащить камни на эту посудину? Капитан с улыбкой кивнул.

— Да ведь это проклятое корыто и так течёт, как решето! — возмутился Миллер. — Зачем тебе камни?

— Скоро поймёшь.

Спустя три часа Миллер понял. Рассекая зеркальную поверхность моря, каик упорно двигался на север, держась менее чем в миле от турецкого побережья. Связав в тугой узел свою форму, капрал нехотя бросил её за борт. Под тяжестью булыжника узел тотчас пошёл ко дну.

Опершись спиной о рулевую рубку, он мрачно разглядывал себя в зеркало. Если не считать лилового шарфа, обмотанного вокруг тощего живота и выгоревшего узорчатого жилета, он вырядился во всё чёрное. Чёрные шнурованные штиблеты, чёрные шаровары, чёрные рубашка и куртка. Даже песочного цвета волосы были покрашены в чёрный цвет. Передёрнув плечами, Миллер отвернулся.

— Слава богу, что меня приятели не видят, — проворчал он, критически рассматривая остальных, одетых примерно так же.

— Что ж, может, я не такое уж и пугало? Послушайте, командир, а к чему весь этот маскарад?

— Я слышал, вы дважды переходили линию фронта. Один раз под видом крестьянина, другой — под видом механика. — С этими словами Мэллори опустил за борт узел с формой, в которую был завёрнут камень. — А теперь будете знать, как выглядят прилично одетые жители острова Наварон.

— А зачем нам надо было дважды переодеваться? Сперва в самолёте, а теперь здесь?

— Ах, вот оно что! Армейская форма и белая флотская в Александрии, синяя роба а Кастельроссо, а сейчас одежда греческих крестьян? В Александрии, в Кастельроссо или на острове майора Ратлиджа могли оказаться — и наверняка были немецкие агенты. А мы пересели с моторки на гидроплан, с гидроплана на торпедный катер, с катера на каик. Следы заметали, капрал. Нам нельзя рисковать.

Миллер кивнул, посмотрел на мешок с одеждой, нахмурив брови, наклонился и, достав белый балахон, стал его разглядывать.

— Чтобы пройти через здешние кладбища, наверно, — изрёк он. — Привидения будем изображать.

— Это маскировочные халаты, — объяснил Мэллори. — Чтоб на снегу нас не заметили.

— На чём?

— На снегу. Это такие белые кристаллики. На острове Наварон есть довольно высокие вершины. Возможно, придётся уйти туда. Для того и халаты.

Миллер онемел от удивления. Ни слова не говоря, он растянулся на палубе, подложил под голову мешок и закрыл глаза.

Улыбнувшись, Мэллори переглянулся с Андреа.

— Хочет как следует погреться на солнце, прежде чем заняться освоением белого безмолвия… А что, это идея. Может быть, и тебе поспать? Я постою на вахте пару часов.

Пять часов каик шёл курсом норд-вест, параллельным побережью Турции, не приближалась к нему ближе, чем на две мили. Греясь на всё ещё тёплом ноябрьском солнце, Мэллори сидел на носу, прижавшись к фальшборту. Он внимательно следил за небом и горизонтом. Андреа и Миллер спали на палубе. Кейси Брауна никак было не выманить из машинного отсека. Лишь изредка он высовывался из люка, чтобы подышать свежим воздухом. Но интервалы между его появлениями всё увеличивались: старому «кельвину» требовалось всё больше внимания. Браун регулировал систему смазки, подачу воздуха. Механик до мозга костей, он был расстроен тем, в какое состояние привели двигатель. Его клонило в сон, болела голова: через тесный люк воздух почти не проникал.

Оставшись один в рулевой рубке, зачем-то установленной на таком маленьком судне, лейтенант Энди Стивенс смотрел на проплывающий мимо них турецкий берег. Подобно Мэллори, он наблюдал за морем, переводя взгляд с побережья на карту, с карты на острова, которые постоянно перемещались относительно друг друга, ставя его в тупик. Возникая в дымке благодаря рефракции, островки словно парили в воздухе. Затем глаза штурмана устремлялись к катушке ветхого спиртового компаса, чуть покачивавшегося в изъеденном коррозией кардановом подвесе, потом — вновь к побережью. Иногда он поглядывал на небо или окидывал взором от траверза до траверза панораму горизонта. В рубке снова повесили засиженное мухами, побитое по краям зеркало, куда он старался не глядеть.

Болели предплечья, хотя его дважды сменяли на руле. Худые загорелые руки одеревенели, сжимая рассохшиеся спицы штурвала.

Юноша неоднократно пытался расслабиться, как-то уменьшить напряжение сводимых судорогой мускулов рук, но пальцы сами собой стискивали штурвал. В пересохшем рту появился солоновато-кислый привкус. Сколько он ни пил нагретую солнцем воду из кувшина, привкус и сухость во рту оставались. Он не мог также избавиться ни от тревоги, засевшей где-то выше солнечного сплетения, ни от противной дрожи в правой ноге.

Стивенсом овладел страх. Не только потому, что он ещё не участвовал в боевых действиях. Сколько он себя помнил, Стивенс постоянно испытывал страх. Он и сейчас помнил все случаи, когда он испытывал страх, начиная с приготовительной школы. Всё началось с того, что дома его столкнул в бассейн отец, сэр Седрик Стивенс, знаменитый исследователь и альпинист. Отец заявил, что только так сын научится плавать. Как мальчуган вырывался, как барахтался, напуганный до смерти! Вода попадала в носоглотку, желудок словно свело спазмом, вызывая непонятную жуткую боль. Глядя на него, до слёз хохотали отец и два старших брата, рослые, весёлые и такие же бесчувственные, как сэр Седрик. Стоило Энди вылезти из воды, они снова сталкивали его в бассейн.

Отец и братья… Так продолжалось все школьные годы.

Втроём они превратили его жизнь в сущий кошмар. Крепкие, энергичные, в постоянном общении с природой, отец и братья поклонялись культу силы и физического здоровья. Они и представить себе не могли, чтобы кто-то не получал удовольствия, прыгнув в воду с пятиметрового трамплина или перескочив на коне через высокий барьер, забравшись на острые скалы или выйдя под парусом в море во время шторма. Все эти развлечения они навязывали и ему. Часто у Энди ничего не получалось. Ни отец, ни братья не могли взять в толк, почему он избегает свирепых забав, до которых сами были охочи. Они были не жестокие, а просто грубые, недалёкие люди. Поэтому у Энди к обыкновенному, естественному страху примешивалась боязнь неудачи, опасение, что у него что-то не получится, и тогда его осмеют. Будучи мальчиком чувствительным к насмешкам, он начал страшиться всего, что может вызвать насмешку. В конце концов, он стал бояться страха и в отчаянной попытке преодолеть этот двойной страх к двадцати годам стал скалолазом. При этом Энди приобрёл репутацию такого смельчака, что отец и братья стали его уважать и считать ровней себе. Насмешки прекратились. Но страх не исчез, он усиливался. И однажды во время особенно сложного подъёма, обуянный слепым, беспричинным страхом, он, едва не погиб. И страх этот он до сих пор успешно скрывал. Как и сейчас. Он и сейчас пытался скрыть свой страх. Энди всегда боялся неудачи, боялся не оправдать чьих-то надежд, боялся чувства страха. Но больше всего боялся, что узнают о его страхе, что кто-то заметит этот страх…