Искупление - Леонид Левин Страница 16

Они спали сутки, а когда проснулись то впервые нормально неторопясь умылись и поели за все тридцать сумасшедших дней. Начальство вновь прочно осело в кабинетах и не совершало ежечасных набегов в цех. Пришедшие в конце дня конвойные принесли пусть не новое, пусть стиранное-перестиранное, но не лагерное, а военное обмундирование для восьмерых уходящих на фронт.

После войны дед долго искал, но так и не нашел ни одного из тех восьмерых инженеров. Как они погибли, где, неизвестно. Во всяком случае не за колючей проволокой, не лагерной пылью легли в промерзлый грунт с пробитой для верности ломом грудной клеткой и привязанной к ноге фанерной биркой, а в бою с врагом, с оружием в руках.

Начальство сдержало слово и наградило руководителя монтажа орденом. В сорок втором году награды давали очень не густо на фронте, и еще более редко в тылу. Дед сложил вместе бережно хранимые георгиевские отличия и советский краснознаменный орден. Но самой большой наградой послужило разрешение вызвать на следующую стройку жену.

Мусеньку, неожиданно откомандировали из госпиталя и направили в распоряжение заводской поликлиники. Строящийся номерной завод предназначался для выпуска военной продукции и заводская медчасть подчинялась Наркомату Обороны. Больше Гриша и Мусенька не расставались, так и прошли по жизни рядом, рука об руку, помогая и поддерживая друг друга. До самых последних дней звал он её только Мусенькой, она его — Гришенькой. Через много лет в одной могилке их и похоронили.

У Соломона вскоре после революции родился сын Владик. Первые, беззаботные, годы детства прошли в богатом родовом гнезде, но вскоре отец перешел из буржуйского сословия в пролетарское, из директора завода превратился в рабочего-электрика, а семья сменила район и место обитания на менее престижное и более дешовое. От всего прошлого богатства остался у пацана только велосипед на котором гонял дни напролет со своим закадычным другом Юлькой, названным так в честь великого полководца Юлия Цезаря.

Капиталистическое прошлое Соломона постепенно забылось новой властью, да и не интересен оказался властям апполитичный перековавшийся электрик, ютящийся с семьей в халупе на окраине городка. Велосипед тоже, хоть и был добрых бельгийских кровей со временем начал стареть, скрипеть, шины износились, всё чаще рвались и не поддавались дальнейшему ремонту. В один прекрасный день Владик с Юлькой загнали чудо прошлого века старьевщику и отправились записываться в аэроклуб на летчиков. По непонятным друзьям причинам приняли одного Владика, возможно комиссию смутило слишком пехотное имя второго претендента на лавры Чкалова. Одновременно с аэроклубом Владик поступил в электротехнический техникум, а Юлька поразмышлял немного и пошел учиться на врача, презрев полководческую карьеру знаменитого тезки.

* * *

С первыми лучами солнца по протоптанным среди пригородных огородов тропинкам, вдоль берега Днепра сбегались на поле осавиахимовского аэродрома ребята и девчата рабочих предместий, переодевались в голубые чисто выстиранные и наглаженные комбинезоны и строились под звуки горна на поверку. Строгий инструктор выкрикивал по списку фамилии русские, еврейские, украинские, Никого не смущал разноцвет имен и отзывались в ответ одинаково бодрые, крепкие, радостные голоса.

Владик самозабвенно любил летать, смотреть с высоты на медленно проплывающие внизу под крылом У-2 клаптики огородов, крыши домов, широкую синь реки. Сердце пело от счастья и подпевали ему струны и растяжки старенького учебного биплана выкрашенного в зеленую защитную краску, что превращало мирного старикана в сокровенных мечтах курсантов в грозную боевую машину. После разбора полетов будущие пилоты разбегались по учебным аудиториям техникумов и институтов, к рабочим местам заводов и фабрик, в полеводческие бригады ближних колхозов и совхозов, а вечером вновь собирались вместе на теоретических занятиях по матчасти и двигателю, по технике пилотирования и навигации.

Полыхала, смердела мертвечиной, гремела взрывами вдоль границ СССР расползающаяся по земле мировая война, а молодежь, бессмертная, вечная, беззаботная готовилась к победному пролетарскому маршу, к освобождению трудящихся всей земли, угнетенных собратьев по классу во всех странах и континентах. Само собой — Малой кровью, могучим ударом. Ну разве, что легкое необременительное и не выводящее из строя ранение допускалось в тревожных предрассветных снах, да милая санитарка из знакомых девчат, накладывающая белоснежную марлевую невесомую повязку и одаривающая при этом героя нежным взглядом васильковых глаз.

Война мнилась орденами на гимнастерке, добрым взглядом и дружеским рукопожатием сухой ладошки всесоюзного старосты, поощрительным взглядом прищуренных рысьих глаз самого Вождя. Войну крутили в кино, описывали в книгах, играли на сценах домов культуры и театров, переписывали стихами в заветные тетрадки. Молодые войну ждали и не боялись войны, готовились к ней, с её необходимостью и непременностью смирились, заранее уверовав в скорый и неминуемый победный исход. С предчувствием войны свыклись словно с юнгштурмовками, комсомольскими билетами, изучением речей вождей и процессами над врагами народа.

Изредка наведываясь к Грише Владик завороженно слушал рассказы о боях первой империалистической, о революции на фронте, о гражданской войне. Пропускал мимо ушей всё низкое, негероическое, трупное, окопное, относя жуткую правду мировой бойни на счет прогнившего царизма, оставляя в душе только радость конных атак, победный ход красных войск, погони за махновцами, бои с деникинцами, Петлюрой. Не доходила правда старого окопника до молодого восторженного сердца, отлетала словно шелуха от счасливой брони неведения, наивно принимаемой за великую убежденность.

— То было давно. Теперь всё по-другому, мы могучи и непобедимы, молоды и бестрашны, вооружены сильнейшим в мире оружием — идеями Ленина-Сталина, лучшими танками и самолетами советских конструкторов, стальными штыками дивизий пехоты, линкорами Красного флота. Мы неустрашимы, непобедимы, неуязвимы для врага, и нет на земле силы способной остановить наш благородный порыв — доказывал племяник.

Вздыхал бывший унтер, надеялся, что пронесет, обойдется без войны, пусть еще годик, еще два. Видел наивность молодых, боялся бесшабашной удали, беззаветной храбрости и излишней веры. Вспоминал как в четырнадцатом году под всенародные радостные крики, под бравурные марши духовых оркестров уходили на фронт первые кадровые бравые российские императорские полки. Как дружно шли солдатские цепи За Бога, Царя и Отечество! В бессмысленные атаки повинуясь бездушной воле генералов и железной дисциплине, висли потом на проволоке скошенные чужими пулеметами, оставались навсегда засыпанными в траншеях и блиндажах, разорванными в клочья снарядами, отравленными ядовитыми газами. Где они ныне солдаты четырнадцатого года?

Теплой июньской ночью война пришла в их дом. Первые бомбы упали на заводские районы Харькова, Кременчуга. Не дожидаясь повестки побежали Владик с Юлькой в военкомат. Чего им ждать? Один — почти готовый боевой пилот, другой — без пяти минут военврач. Но военком отправил обоих обратно. Первым определился Юлька. В мединституте студентам старших курсов наскоро прочитали дополнительный курс военно-полевой медицины, поздравили с досрочным окончанием и присвоением званий военврачей. Через пару недель новоиспеченный военврач с двумя защитными кубарями в петлицах необмятой, топорщащейся из под жесткого ремня гимнастерки, перепоясанный портупеей с пустой кабурой, в брезентовых летних сапогах забежал проститься с несчастным, невостребованным Владиком. Расставание друзей вышло коротким — эшелон уходил на фронт.