Атаман. Тест на прочность - Максим Гарин Страница 18

Парамонов это почувствовал, однако самой идеи не отверг. Им еще не овладела апатия, которая приходит с годами: человек становится тяжелым на подъем, заранее уверенным, что уже не столкнется с чем-то новым.

Присев у стойки известного в городе заведения с чашкой кофе, Парамонов долго взвешивал, стоило ли платить за вход свои кровные, оставив удостоверение в кармане. Потом задумался о том, какого рода женщина неплохо чувствовала бы себя рядом с Гоблином. От хорошего кофе снизошло вдохновение, он поманил к себе бармена.

— Я тут по делам, остановился в гостинице.

Не с кем вечер скоротать.

Одним глазом бармен продолжал смотреть в лицо Парамонову, второй скосил на пиджак, ворот сорочки и галстук, оценивая платежеспособность незнакомца.

— Посидите, что-нибудь да обломится. Времени еще вагон и маленькая тележка.

— «Что-нибудь» меня не устраивает. У меня специализация узкая.

Бармен пожал плечами и отвлекся на зов других клиентов. Прошло минут пятнадцать, прежде чем он снова оказался напротив Парамонова. К прерванному разговору возвращаться не спешил. Разорвал новый блок «LM», пару пачек оставил под рукой, остальные убрал в ящик.

— Может, посоветуешь что-нибудь?

Парамонов понимал, что желательно сунуть бармену купюру, но надеялся хоть здесь сэкономить.

— Видите, сколько работы? Головы некогда поднять.

«На хрен мне это нужно? — подумал Парамонов, двигая по гладкой поверхности стойки две десятирублевые купюры.

— Люблю; когда с бабой можно посуровее. В меру, конечно, я не извращенец.

— Что значит «в меру»? — спросил бармен, забирая деньги.

— Ну, без синяков и кровотечения.

Бармен на секунду задумался.

— Крайний столик слева, возле картины. Пока еще нет, скоро явится.

Столик был втиснут в угол, рядом помещались только два стула. Картина на стене изображала нечто похожее на быка и тореадора. Парамонов смотрел на картину, настраиваясь должным образом, пока не появилась особа с короткой стрижкой и плоской грудью, одетая неброско и со вкусом.

Парамонов специально не занимался проститутками, но видел достаточно, когда их привозили в отделение пачками. Эта ничего общего с ними не имела. Удивленно, как строгая учительница, взглянула, как он приземлился рядом в кресло.

— Я тут по делам, остановился в гостинице, — повторил он, чтобы не выдумывать заново.

— Где у вас дела — тут, в баре?

Ведь понял же его бармен правильно. А эта прицепилась к слову, захотела понять буквально.

— Нет, в городе. Сюда заглянул от одиночества, у меня от него начинается нездоровый зуд.

«Достаточно ли брутально? — спросил себя Парамонов. — Наверное, нет. Да и вид у меня слабоватый в костюме и галстуке. То ли дело кожаные штаны».

— Зуд? Может, вам к кожному врачу обратиться?

— Со здоровьем у меня все в порядке. Просто здесь, внутри, начинаю потихоньку сатанеть, — Парамонов постучал себе по лбу костяшкой пальца.

— Горячего молока и в теплую постель, — дама извлекла из сумочки красивую зажигалку и длинную тонкую сигарету.

— Не годится, у меня свой рецепт. Зовите меня Курт. А вас как?

— Предположим, Жанна. Сижу и думаю, что сегодня взять.

— Давайте лучше свалим отсюда. Наедине с женщиной я становлюсь совсем другим.

— Мне пока и здесь хорошо.

«Ждет, что я без лишних слов схвачу ее за руку и потяну к выходу? А зачем, собственно говоря, настаивать? Вести мне ее все равно некуда.

Можно и здесь снять показания».

Человеческие силы имеют предел. Всем троим нужно было отоспаться и поесть. Майк вырубился сразу, едва только присел на твердую почву.

Свернулся калачиком, укрылся с головой собственной курткой — от комаров и восходящего солнца. Штурман успел поучаствовать в разжигании костра, подвесил греться котелок с водой.

И тоже закемарил, шевеля во сне губами.

Терпухин бросил в кипящую воду несколько мелких рыбешек, подаренных паромщиком, кубики бульона, взятые в дорогу байкерами, и сорванную поблизости траву. Большая часть его сознательной жизни протекла южнее и восточное родной станицы. С восточными людьми он воевал, проливая кровь, и дружил, деля хлеб-соль. Чему-то их учил, чему-то сам от них учился. Например, привычке употреблять в пищу самую разную траву.

С удовольствием ел ее сырой, добавлял в любое варево. Главное — знать, какую и сколько.

Горячий аппетитный запах сработал лучше любого будильника. Майк приоткрыл рот и жалобно попросил:

— Одну только ложечку.

Штурман сел, как лунатик, с пустым, ничего не выражающим взглядом. Только ноздри его раздувались и опадали и правая рука пыталась нащупать ложку. Через минуту народ уже активно работал «столовыми приборами», ободряясь с каждой секундой.

— Уже все?

Дно котелка блестело, будто вымытое.

— Полведра же было, е-мое.

Штурман бросил взгляд на мотоциклы, поблескивающие в солнечных лучах изгибами своих совершенных форм.

— Никакая Афродита не сравнится. Помнишь, Атаман, отличия байка от женщины? Вот еще несколько: «Ты не должен разговаривать с мотоциклом после каждой поездки. Он не станет нарушать твой сон и спрашивать, любишь ты его или нет. Мотоциклы не беременеют, на них можно ездить все тридцать дней месяца».

— Сам придумал? — поинтересовался Юрий.

— Куда мне. Это наш байкерский, так сказать, фольклор.

— Ладно, ребята, — Терпухин глянул на часы. — Через десять минут проснусь, и покатим дальше.

— Ты что, второй Штирлиц, елы-палы? Тоже спишь по минутам — ни больше ни меньше?

— Не проснусь — будите.

— Если только у тебя нет привычки спросонья кулаками махать.

Атаману приснилось, будто он в родной станице — спит под деревом, уморившись после работы в поле. Вокруг слышен знакомый казачий говор. Прихватили за задницу каких-то типов и будут сейчас разбираться. Тормошат и его, чтобы сказал свое веское слово. Только зачем так грубо?

Открыв глаза, Терпухин словно продолжал видеть сон. На уровне лица маячили сапоги и казачьи брюки с красными лампасами. Явственно слышен был родной говор.

— А ну встать! — ему ткнули в плечо нагайкой.

Одно за другим стали проявляться различия.