Враги народа - Александр Тамоников Страница 2

А потом кольнуло ощущение близкой опасности и осознание, что он, легкомысленный дурак, только что вляпался по-крупному.

Протопопов отскочил в сторону и резко обернулся, готовый действовать.

Но не успел.

Мощный удар в живот сбил ему дыхание и опрокинул на пол. Тот, кто бил, обладал чудовищной силой.

Когда в глазах просветлело, Протопопов увидел нависшего над ним человека. И прошептал через силу:

– Ре-ви-зор!

– Ревизор? – усмехнулся тот. – Тогда ты – недостача!

И европейский эмиссар ловким движением свернул секретному сотруднику 2-го отделения СПО НКВД СССР шею…

Я ждал смерти. Давно уже это ожидание для меня не ново.

Обычно процесс надолго не затягивался. Несколько дней в камере, пара допросов, короткий вердикт Тройки. И итог – выстрел из револьвера в затылок на Бутовском стрелковом полигоне НКВД.

Причину моего ареста никто внятно объяснить не мог. Я был уверен, что мне вменят убийство моего руководителя – начальника управления НКВД одной из областей Центральной России Гаевского и его цепного пса Граца. Но об их гибели вообще не спрашивали.

Внутренняя тюрьма в доме номер 2 на площади Дзержинского являлась каменным мешком, куда меня спрятали перед тем, как решить – убивать или не стоит. Хорошего там, конечно, было мало. Но имелись и некоторые плюсы. Например, возможность ощутить на своей шкуре нюансы чекистской работы с противоположной стороны – с той, где находятся враги народа и просто люди, подвернувшиеся под горячую руку НКВД. А этот опыт дорогого стоил.

Большинство камер внутренней тюрьмы – одиночные. Но меня, к счастью, определили в просторное узилище, где ждали своей участи еще пять постояльцев. В большинстве своем это были жестоко выбитые из комфортной колеи, раздавленные люди, еще недавно занимавшие крепкие, а порой даже высокие позиции в иерархии нашего общества.

Вон съежился на нарах работник внешнеторгового ведомства, жалкий, неустанно причитающий о фатальной ошибке органов в отношении него. Однажды он разоткровенничался и сообщил, что на допросах зачисляет в свою троцкистскую организацию всех знакомых и полузнакомых – ведь такое количество народу не арестуют, станет понятна абсурдность обвинений, и его выпустят. Эх, наивная душа.

На соседних нарах обосновался человек иной закваски – суровый генерал-летчик, уверявший, что ничего не скажет вредителям-чекистам, а товарищ Сталин во всем разберется. Однажды его привели с допроса прилично избитого, с окровавленным лицом. Но в его глазах по-прежнему горел упрямый огонек. Это волевой отчаянный боец. Не знаю только, за что его пустили под чекистский кузнечный пресс.

Присутствовал у нас и человек культуры – заслуженный артист Малого театра. Его взяли за длинный язык и операции с драгоценными металлами. Он картинно заламывал руки и причитал, что с интеллигенцией так нельзя обращаться, она соль народа, а когда просыпают соль – это не к добру.

Дни тянулись, как резина. Камера. Прогулки в небольшом тюремном дворе. Снова камера.

Не сказать, что условия были тяжелыми. Кормили неплохо, тщательно выверяя нормы довольствия. В Гражданскую куда хуже приходилось. Тяжелее всего было от царящих в камере уныния и безысходности.

Так прошел месяц. Потом еще один.

Выводили на ночные допросы меня всего три раза. Конвойный сопровождал меня по лестницам, проем между которыми был затянут проволокой – чтобы никто сдуру не прыгнул головой вниз. Потом по длинным гулким коридорам наркомата с частыми дверями. Здание до революции принадлежало гостинице страхового общества «Россия», и эти комнатенки были дешевыми номерами, где когда-то селились купчишки, балеринки и стряпчие.

В итоге я оказывался в крохотном кабинете с привинченными к полу стульями. Там ждал широкоплечий, с крестьянскими широкими руками и простоватым лицом капитан из аппарата Особого уполномоченного НКВД СССР. Из большого сейфа в углу он извлекал папочку с материалами дела. И начинался разговор.

Капитан был усталый и, как мне казалось, деморализованный. Без огонька и напора, как-то отстраненно он задавал вопросы, делая упор на мое пособничество врагам советской власти. Судя по некоторым специфическим оборотам и прямым цитированиям, донос ныне покойного старшего лейтенанта Граца, бывшего руководителя особой следственной группы нашей области, все же дошел до Москвы. А еще аукнулась личная неприязнь ко мне наркома Ежова.

Ни конкретики, ни явных претензий капитан не предъявлял, зато как заведенный долдонил про чистосердечное признание, которое даст мне возможность сохранить жизнь. По-моему, он сам с трудом представлял, что от меня хочет.

Прошелся он по делу завода «Пролетарский дизель», из-за которого и началась вся эта история. Лениво интересовался, сколько денег я получил от западных разведок, чтобы ограждать от правосудия врагов народа. В этих самых врагах числились директор «Пролетарского дизеля», а также руководитель аэроклуба, которых я в свое время сумел защитить от клеветнических обвинений. К удивлению и радости, через некоторое время я узнал, что все эти люди на свободе и трудятся на своих местах. То есть по логике получается, что никаких врагов я не освобождал. Но следствие это мало интересовало.

Иногда мне казалось, что у капитана одна задача – затянуть процесс как можно на более длительное время.

Однажды, ответив на все вопросы в стиле «не знаю, не виноват», я рассказал о внешторговце, припоминающем всех знакомых, чтобы оговорить их в плане участия в контрреволюционной организации. Капитан устало усмехнулся:

– Вы думаете, он один такой? Вон, знаменитый театральный режиссер умудрился оговорить аж сто человек.

– Стахановец. И что? Их всех арестовали?

– Да не смешите. Мы же с понятием.

– Тогда должны понять и то, что я здесь тоже зря. И выгода от моего здесь сидения только контрреволюционерам, которых я не добил.

– А вот тут мое понимание заканчивается, гражданин Ремизов. Поэтому вернемся к нашим баранам. Почему вы, будучи начальником областного Управления государственной безопасности, не приняли мер к…

И шло все по наезженному кругу.

Однажды допрос посетил сам Ежов. Кажется, он был пьян или под воздействием опия. В его взоре я не видел ничего человеческого – только муть и первозданная ярость.

Маленький, подвижный, он вперился в меня выпученными глазами и хрипло прокаркал:

– Кто таков? А, Ремизов! Двурушник! Говори, кто входил в твою антисоветскую группу!

Если бы я и хотел ему чего сказать, он все равно не предоставил мне такой возможности. Тут же бросился на меня, ударил кулаком под дых, по шее, по лицу. Отдышался, взгляд его прояснился, какая-то радость просияла на его лице от того, что безнаказанно лупит человека, способного его соплей перешибить. Есть такая проклятая одержимость безграничной властью, делающая из людей бешеных зверей.