Сердце Льва - 2 - Феликс Разумовский Страница 2

В это время затрещали сучья под тяжелыми начальственными ботфортами и объявился Бориска Царев.

— Чего испужались, скаредники? — успевший, видимо, не раз приложиться к фляге, сержант раздвинул в пакостной ухмылке усы. — Сие есть волхование лопарское, священный камень, сиречь сейд. Ходит тут у меня один колодник карел, много чего брехал, — он хлопнул себя ладонями по ляжкам и раскатился громогласным хохотом. — Пока не издох. Одначе мы люди государевы, — смех его внезапно прервался, будто отрезало. — Шведа побили, что нам пакость чухонская. Нассать.

В подтверждение своих слов сержант рыгнул и, загребая сапожищами, двинулся через поляну к камню, на который, покачиваясь, и принялся справлять малую нужду. Виват! — наконец он застегнул штаны, сплюнул тягуче, аккурат в зловонную красную лужу и вдруг повалился в нее следом за своей харкотиной.

— Господи, свят, свят, свят!

Орловчане принялись как один креститься, а сержант между тем извернулся и медленно, линялым ужом, пополз с поляны прочь, но саженей через десять замер бессильно — вытянулся.

— Нут-ко, пособите, обчество!

Дав кругаля, Иван Худоба первым кинулся вызволять начальство — чай живая душа, христианская. Навалились сообща, выволокли, да видно зря пупы надрывали — не жилец был сержант. Покуда перли его, мундир свой весь кровью изблевал и вопил дурным голосом будто кликуша. А как затих, вывалился у него язык — распухший, багровый, похожий на шмат гнилого мяса.

— Прими, Господи, душу раба твоего грешного…

Охнув, орловчане начали креститься и внезапно будто темное что накатило на них. Перед глазами замелькали хари бесовские, а на душе сделалось так муторно, что изругался Артемий Матата по-черному да по-матерному и в сердцах вогнал топор до половины острия в сосну:

— Эх, обчество. Как бы не пришлось нам из-за Бориски этого попасть в преображенский-то приказ, дело нешутейное, сержантский преставился. А с дыбы что хошь покажешь, и гля — обдерут кнутом до костей да на вечную каторгу. Так жить далее я не согласный, лучше уж с кистенем на большую дорогу.

А надобно сказать, что хоть и был он видом неказист, да только первый заводила в драке — легок на сапог, на кулак тяжел. И норовом коли надо крут, а уж речист-то, речист. И все ругательно, по матери. Отсюда и прозвание — Матата. В общем человек опасный, непростой — матюжник да кулачник.

— Истинно, истинно, — братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, покосились на дымок костра, разложенного в сторонке для сугреву сержантского. — Ей богу, лесовину в сто раз завалить труднее, нежели человека угробить…

Сверканула отточенная сталь, хрястко булькнуло и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, розовая, на холодец похожая.

Орловчан же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы год спустя видели их на новгородской дороге — на конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропал — подкопали его да и зарыли в глубокой ямине. А поверх, говорят, сам Брюс хоромы себе задвинул, добротные, на аглицкий манер. Во как!

Ну и как тут у нас дела? — Иван Ильич вышел из метро, осмотрелся, довольно выругался и махнул рукой в сторону кафешки, скорбно притулившуюся на краю просторного заснеженного пятака. — Дело, Андрюха, будет!

Над дверями виднелась надпись «Кафе мороженое», несколько кривоватая, выцветших тонов, зато букетики в руках цыганок, шастающих по тротуару вдоль фасада, были жезнеутверждающего канареечного колера.

— Угу…

Андрон коротко кивнул, сбил на затылок шапку и следом за Иваном Ильичом пошел на свою новую работу. Что-то не очень-то ему верилось, что здесь, среди сугробов, за обоссаной стеной кафешки лежат те самые золотые россыпи, тайну которых открыл ему тесть. Не так давно, с месяц назад.

«Слушай меня, Андрей, внимательно, — сказал ему тогда Иван Ильич, серьезный и непривычно трезвый, — хорош тебе херней страдать, двигай ко мне в напарники. Лешке мудаку дадим пинка, директору Сергею Степановичу тыщу дадим, и все будет в ажуре. За сезон накалымишь столько, сколько инженеру и не снилось. Двигай, говорю, такую мать!»

И Андрон, не долго думая, двинул. А затем все случилось, как и предвидел Иван Ильич. Лешка мудель получил под зад, директор кормилец — тысячу рублей, Андрон же для начала запись в трудовом талмуде: «Принят контролером на цветочный филиал». И вот — первый рабочий день. Открытие сезона. Какой там к черту клондайк — только сугробы, снег, будка-накопитель и цыганки шумною толпой. Ах, как все же оно обманчиво, первое-то впечатление.

— Ой, дядя Ваня, здравствуй, — завидев Ивана Ильича, цыганки заулыбались, подплыли ближе. — Как здоровье, как семья? А это кто, новый сменщик твой? Новый бригадир?

С таким почтением они наверное не разговаривали и с цыганским бароном.

— Привет, привет, — сдержанно ответил Иван Ильич и поманил пальцем дородную, с тройными брылями тетку. — Марфа, кто там у вас теперь казинует? Ты? Ну так сама понимаешь, снег надо убирать, столы ставить…

Глаза его хищно сощурились и руки сделали резкое загребающее движение. Таким своего тестя Андрон еще не видел.

— Мы тебя, дядя Ваня, обидели хоть раз? Конечно, поможем, — Марфа надула брыли, дернула плечом и пошла к своей кодле за подмогой. Только цыганки не стали ни снег убирать, ни столы двигать. Пошептались, пошептались, поорали вразнобой, и вскоре вернулась Марфа, сунула Ивану Ильичу что-то в лапу. — Это я, за своих. Варька потом, отдельно подойдет.

— Ладно, — Иван Ильич сразу подобрел, сунул добытое в карман и, не обращая более на цыганку внимания, озабоченно повернулся к Андрону. — Ну что там, получается?

— Пока не ясно…

Закрывая огонек от ветра, тот отогревал газетным факелом замок на будке-накопителе, огромный, ржавый, чем-то похожий на калач. Наконец человек победил — ключ повернулся, дужка щелкнула, взвизгнули впервые за зиму петли. Внутри какие-то коробки, тряпки, ведра, выцветшие тенты. И батарея бутылок — если сдавать, за раз в обеих руках не унесешь.

— На, будешь за старшего, — Иван Ильич снял с гвоздя ватник с повязкой «Контролер» на рукаве, с грохотом достал молоток, ржавое зубило и поманил Андрона на улицу. — Фронт работ видишь? Тогда вперед. А я за бульдозером.

Фронт работ впечатлял — у торца кафешки возвышался огромный, сюрреалистический сугроб, снизу сплошь изжелтенный промоинами мочи. Это снег укрыл от посторонних взглядов цветочные, сваленные в кучу столы. Цельнометаллические, тяжеленные, обжигающе холодные и отвратительно ржавые. Обваренные по периметру, чтоб не растащили, арматурой.

«Клондайк, говоришь», — Андрон проверил сооружение на прочность, выругался и лихо принялся рубить хрупкий на морозе металл. Работа спорилась. Стучал по-пролетарски молот, из-под зубила летели искры, деструктивный процесс шел бойко. Скоро баррикада стала распадаться по частям, ломать — оно не строить. А тут еще Иван Ильич пожаловал на грейдере, и совсем славно сделалось на пятаке, шум, лязг, рев мотора, скрежетание стали по обледенелому асфальту. Скоро, позорно капитулировав, снег был загнан в угол, оперативный простор расчищен и первое отделение столов выстроено параллельно тротуару. Гвардейский порядок, рыночная красота, которая не дает пройти мимо. И проехать — из остановившейся четверки вышел человек в пуховике, посмотрел оценивающе по сторонам и, безошибочно признав в Иване Ильиче старшего, направился прямиком к нему.