ВИТЧ - Всеволод Бенигсен Страница 21

— Вот и я так думаю, что не стоит, — мягко сказал майор.

В следующий раз перепуганный Ледяхин сказал маме, что жениться он раздумал, а дом продал и переехал. На что, к своему изумлению, услышал неизменный ответ: «Ну и слава богу. А женитьба — дело такое, хочешь жениться — женись, а нет — и не надо. У меня все хорошо» — и плюнул на эту затею. О чем впоследствии не жалел, потому что жизнь в Привольске-218 его тоже потихоньку начала устраивать.

Впрочем, «звонки на волю», как их называл Куперман, тоже быстро сошли на нет. Говорить шаблонные фразы стало лень, а фантазии пресекались на корню. Как-то Авдеев, слегка приняв на грудь, начал плести своему брату какую-то околесицу про то, как он ездил в Берлин, бродил по Унтер-ден-Линден, сидел на Александерплац, заходил в Фридрихштадт-палас и все такое. Скорее всего, подвыпивший Авдеев не имел в виду ничего такого, но так уж вышло, что все объекты, которые он упоминал (и которые автоматом соскакивали у него с языка ввиду давней школьной поездки в ГДР), находились в Восточном Берлине. Где он (якобы только что прибывший в ФРГ) просто не мог находиться. Но если Авдееву было все равно, что заливать, то насторожившийся Кручинин был вынужден прервать не на шутку разгулявшегося «туриста».

Так или иначе, но и этот вид связи с внешним миром постепенно был упразднен: майору надоело отслеживать речи болтливых привольчан, привольчанам надоело постоянно подавлять в себе желание рассказать правду. В память о звонках осталась только надпись на тумбочке, где стоял телефон, — накарябанное чьей-то шаловливой рукой четверостишие, переделка знаменитого стихотворения Слуцкого:

Что-то лирики в загоне, Что-то физики в загоне, Что-то все вообще в загоне — Вот такая вот хуйня.

Максим быстро нашел Воронцовский проспект, шумный и грязный, как и большинство московских улиц, имевших несчастье быть выстроенными вне исторически-культурного центра столицы. Немного поблуждав среди уныло-облезлых новостроек в поисках нужного здания с несколько алгебраическим адресом: дом 6, строение 3, корпус 2, он наконец выбрел к многоэтажному блочному дому с обшарпанными стенами и уродливыми балконами, окрашенными в посеревший от копоти и времени голубой цвет, некогда, видимо, радовавший глаз приемной комиссии.

Максим зашел под козырек подъезда и стал усиленно жать на кнопки большого черного домофона, набирая номер квартиры. На домофоне от руки было накарябано: «Свет, у вас что, код сменили?». Максима удивил не столько сам вопрос (почти философский в своей риторической безответности), сколько то, что он был написан белой несмывающейся краской — то есть, считай, на века. Что автоматически придавало ему статус вечного вопроса.

Максим довольно скоро оценил страдания писавшего сие послание к человечеству в лице некой Светки, ибо сколько ни жал на кнопки, домофон не подавал никаких признаков жизни. Тогда Максим дернул за ручки двери, которая, к его удивлению, просто открылась.

В лифте Максим ткнул кнопку восьмого этажа, приблизительно вычислив его по номеру квартиры, и, хотя обычно подобный метод давал погрешность в пару этажей, на сей раз он угодил точно куда и следовало. Причем понял он это сразу, как только увидел в углу лестничной клетки обитую потертой кожей дверь с медной табличкой: «Я. Блюменцвейг. Консультации по вопросам ВИТЧ».

Максим поискал глазами звонок, но, не найдя оного, постучал костяшками пальцев прямо по табличке.

— Кто там? — раздался знакомый и почти не изменившийся голос Якова.

— Это Максим Терещенко, — сказал Максим, чуть сгорбившись и уткнувшись губами в солоноватый металл замочной скважины. — Я звонил…

В ту же секунду что-то щелкнуло, и Максим невольно отпрянул. Перед ним стоял мужчина лет шестидесяти. На нем были джинсы и мятая темно-синяя рубашка с закатанными рукавами.

«Боже, — подумал Максим, разглядывая мужчину, — неужели и я так постарел?»

— Проходи, — близоруко щурясь, сказал Блюменцвейг, отходя в сторону и пропуская Максима в квартиру. — Да не разувайся. Проходи прямо в кабинет.

Максим пошел наугад по коридору, не очень понимая, где тут кабинет.

— Налево, налево, — засуетился Блюменцвейг, почти обгоняя Максима.

В маленькой комнате, которую Яков именовал кабинетом, было светло и уютно. Солнечный луч, пробиваясь сквозь неплотно зашторенное окно, ложился на потертый паркет, придавая обстановке почти церковную умиротворенность. В одном углу стоял стол. В другом небольшой диван. По всему периметру комнаты находились полки с книгами.

Блюменцвейг с некоторым опозданием пожал руку Максиму.

— Сколько лет, сколько зим, — сказал он. — Рад, что ты меня наконец нашел.

Максима слегка удивило это «наконец», как будто он всю жизнь посвятил поискам Блюменцвейга.

— Да собственно, дали координаты, я и нашел.

— И кто же эти добрые люди, если не секрет?

— Ты не знаешь… давняя история… один человек из минкульта… «Театр дегенератов»…

— Ах, да! — обрадовался Блюменцвейг, — «Театр дегенератов». Как же, как же…Ох, талантливые были ребята. Все полные дебилы, но какие таланты! Талант — вот основа всего. Вот истинная свобода. И истинное безумие, если хотите. Как у меня один аутист играл Мышкина, ты бы видел!

Блюменцвейг закачал головой и зацокал языком.

— А вокруг олигофрены, дебилы, пара шизофреников… Идиот, так сказать, приехал к идиотам.

— Тонкий художественный ход, — неуверенно похвалил Блюменцвейга Максим.

— Да при чем тут ход? — махнул тот рукой. — У меня ж не было других актеров. Какой мы успех имели в Японии! Елки-моталки. Где они все теперь? Раскидала всех жизнь… Эх-ма! Хочешь чего-нибудь выпить?

Максим мотнул головой.

— Не вижу противоречия, — удивился Блюменцвейг. Впрочем, как знаешь.

Он указал рукой на стул, приглашая Максима сесть, а сам опустился в кресло.

— Ну, что нового?

— Да, собственно, ничего, — смутился Максим, не зная, с чего начать — вопросов было слишком много, а времени с их последней встречи прошло больше тридцати лет. — Видишь ли… дело в том, что я сейчас занят сбором материала по поводу «Глагола», если ты помнишь этот диссидентский альманах.

— Еще бы.

— И я столкнулся с определенными трудностями. Самолет, на котором вы все полетели в Мюнхен, в Мюнхене не приземлился.

Блюменцвейг как-то поморщился. А может, Максиму это только показалось.

— Это долгая и скучная история, — сказал Блюменцвейг и почему-то забарабанил по столу.

— Насколько долгая? — упрямо спросил Максим.

— Ну хорошо, — сдался после паузы Блюменцвейг. Скажем так. Как только мы взлетели, самолет изменил курс и привез нас всех в лагерь. Это было что-то вроде эксперимента. Вот и все.