Рывок на волю - Борис Седов Страница 22

– А если огонь заметят с вертушки? – единственный раз проявил я интерес к тому, что творится вокруг.

– Не заметят, – улыбнулся мне самоед. – Час назад, когда ты валялся в отключке, вертуха вернулась обратно. Я их слышал. Теперь до утра они не поднимутся.

Тошнота прошла. Озноб вроде тоже. Я впервые за последние несколько часов наконец согрелся. Почувствовал себя лучше и даже позволил Комяку уговорить себя хлебнуть еще немного спирту, после чего ненадолго заснул. Не впал в забытье, а именно заснул. И увидел какой-то сумбурный сон, который совершенно не отложился у меня в памяти.

Потом меня разбудил Комяк.

– На, брат, похавай горячего. – Он протягивал мне пластмассовую мисочку с дымящейся похлебкой. Мне в нос ударил запах вареной тушенки, и тут же к горлу подкатил комок тошноты.

– Нет, – икнул я.

– Надо, – настаивал самоед. – Я ж понимаю, что не лезет шамовка в тебя. А только вот надо. Ты же ведь дохтур, ты ж понимаешь, что организме силы нужны, чтобы с болезнью бороться. А откуда их, силы-то, брать, как не через хавчик хороший. Уколов там, капельниц всяких, нету у нас никаких. Не промерковали заранее, так кто же мог знать? Вот и остается только, что кушать от пуза. И ждать, пока не отлежишься. А организма, он молодой у тебя, еще сильный. Выдюжишь ты. В обязаловку выдюжишь, Коста.

Я улыбнулся, вспомнив, как раньше не раз вот так же убеждал уже поставивших на себе крест больных в том, что все не так плохо. И втянул в себя из алюминиевой ложки, которую мне протягивал самоед, горячий жирный бульон. Еще ложку. И еще…

Комяк скормил мне больше половины миски, довольно хмыкнул:

– Вот так! А этот дохтур болезный еще кочевряжился. Хрен ему! Нынче я дохтур. Вот меня и слушайся. – И пошел опять ковыряться с ямой, в которой уже догорел костер.

Он выгреб оттуда угли, в несколько слоев обложил все внутри заранее заготовленным еловым лапником, бросил сверху один из спальников и сначала забрался в яму сам, проверяя, не слишком ли мне там будет жарко.

– Ништяк, – сделал вывод Комяк, вылезая через минуту обратно, и, особо не церемонясь, поволок меня, плотно упакованного в спальник, к яме. – Будет немного жарко, братишка, так это и хорошо, – бухтел он, но я, стремительно впадающий в состояние анабиоза, не очень-то врубался в то, что мне говорят. – Этак еще наши прадеды лечились. Да не летом. Зимой. И ничего.

Самоед, пыхтя от нагрузки, перекантовал меня в яму и, проверив, не сдвинулся ли подо мной лапник, не обожгусь ли о горячий песок, отправился по своим делам. А дел ему, наверное, еще доставало с избытком.

Впрочем, нет. Вру. Точно помню, что перед тем, как оставить меня запекаться в горячей яме и идти по своим делам, Комяк принес мне еще одну банку с ананасовым соком, и я выхлебал не менее половины. И сразу заснул. Или опять впал в беспамятство. Точно не помню.

Да и как можно точно помнить о чем-нибудь, стоя одной ногой в могиле. Вернее, даже лежа в могиле, из которой только что выгребли угли, упакованному, словно в саван, в спальный мешок. И уже совершенно не соображающему, где я и что со мной. Что было, что есть и что будет? Что меня ждет?

Снова казенный дом? Или все-таки продолжение дальней-дальней дороги?

Или-или… И которое из этих «или» сейчас перевесит, зависело в тот момент от моего «организмы», ослабленного двухмесячным сидением в БУРе и купанием в Ижме. Но еще в большей степени это зависело от Комяка, который, лишь отойдя от ямы на несколько шагов, свалился без сил на песок и тут же забылся чутким тревожным сном.

Да, именно от Комяка, но только этого я пока не знал, обильно потея в своем саркофаге.

Ближе к утру Комяк приготовил новую яму и перетащил Костоправа туда. Тот ненадолго пришел в себя, нашел в себе силы выползти из спальника, и самоед с огромным трудом поменял на нем насквозь промокшее от пота белье, при этом как следует натерев ему все тело спиртягой. Потом Коста, перевернувшись на бок, помочился – встать он уже был не в состоянии, – и Комяк вновь натянул на него спальный мешок. От еды Костоправ наотрез отказался, при виде миски с бульоном чуть было не сблеванул, и сразу же стало ясно, что уговорить его съесть хотя бы две ложки не выйдет. Единственное, что удалось самоеду, так это скормить своему пациенту две таблетки аспирина и напоить его сладким горячим чаем, после чего Коста опять впал в беспамятство. А Комяк без особого аппетита похлебал бульону, как мог, прибрался на берегу реки, с сожалением подумал, что если вертолет, не приведи Господь, понесет прямо над ними, то оттуда сразу же обратят внимание на две ямы, в одной из которых лежит в спальном мешке человек. Но с этим ничего не поделаешь, Костоправа никак не замаскировать. Остается лишь уповать на удачу. И ждать, когда пройдет кризис и больной пойдет на поправку. Если только пойдет. Ч-черт!

Комяк спустился в яму, расстегнул «молнию» на спальнике и приложил ухо к груди бесчувственного Костоправа. Внутри все булькало и хрипело так, будто там извергался грязевой источник. Пневмония! Уж кому-кому, а самоеду было отлично известно, что значит так заболеть прямо в тайге, вдали от человечьего жилья, без лекарств, без соответствующего ухода.

«Кажись, у братишки почти что нет шансов, – размышлял проводник, вылезая из ямы. – А ведь как быстро она его прихватила, зараза! Угас буквально за пару часов. Однако не мудрено. Коста ослаб после баланды, после БУРа, после побоев в кичмане. Небось цирики лупили его сапогами по легким. А тут еще переправа через холодную Ижму. И что делать теперь, неизвестно. И никто не подскажет. Но неужто сидеть вот так на берегу речки и дожидаться, когда помрет вот такой конкретный, правильный фраер? И плакали двадцать тонн баксов, что посулила братва за доставку его до Кослана. Хотя, и пропади она пропадом, эта проклятая зелень. Век бы ее не видеть, лишь бы выкарабкался Костоправ… Однако сам он не выкарабкается. Для этого надо что-нибудь делать».

Что будет делать, Комяк точно не знал, но один вариант все же держал в подсознании. Это было единственным, чем он еще мог попытаться помочь Костоправу, и хотя этот шаг сулил мало надежды на успех, но выбора не было. Приходилось хвататься и за эту соломинку…

И ближе к вечеру Комяк принялся собираться в путь. Впрочем, что ему собираться – самоеду, привычному к парме? Бросить в мешок банку тушенки, несколько сухарей, кружку, коробочку с солью, пачку патронов, повесить на плечо «Тигр», и вперед. На все сборы не больше пяти минут. И эти сборы беспокоили проводника меньше всего.

Волновало другое: как тут Костоправ без него проведет почти целые сутки? Обоссытся, вспотеет, будет лежать весь мокрый. Яма остынет, и он замерзнет, заболеет еще сильнее, хотя куда уж сильнее. А вдруг очнется и зашугается, что его бросили? И куда-нибудь поползет, теряя драгоценные последние силы? Или, даже не приходя в себя, просто в обычном бреду его куда-нибудь понесет? А если припрется медведь? Сытый, он даже и не подумает нападать на Косту, чтобы подкрепиться свежим мяском, но из чисто медвежьего озорства и любопытства может от души повалять по песку, даже затащить в реку странный сверток с живым, но бесчувственным человеком. А если вдруг росомаха? Это уже страшнее…