Домой не возвращайся! - Алексей Витаков Страница 22

– Забыла дома перчатки. А так хочется ещё погулять.

– Так руки замерзли, – продолжил Бальзамов, – что даже крышу над головой еле держу.

– Да, – засмеялась, – а как вас зовут? Меня – Ирина.

– А меня, Филипп Четвертый Канценаленбогович.

– Что, обязательно скрывать имя? Ну, дело ваше, Канценаленбогович. Возьмите у дамы зонтик и позвольте ей находиться по левую руку.

Бальзамов взял зонт и, не без легкого сожаления, отметил, что девушка – явно не предмет его мечты. Курноса, невысока, вдобавок, дурацкая мокрая челка на лбу. Пальтецо на рыбьем меху скрывало заурядную фигуру. И только глаза, большие, с зеленовато-синим озерным отливом, смотрели на мир распахнутым, заресничным царством. Тоненькая ниточка вены на правом подглазье делало лицо хрупко-доверчивым и беззащитным.

– Куда желает прекрасная леди?

– А поехали в Парк культуры.

– Я, наверно, выгляжу очень некультурным.

– Нет, но очень провинциальным. Кстати, надолго ли Филипп Четвертый пожаловал в столицу?

– Сегодня ночью поезд. Не знал как дотерпеть. И тут вы, такой подарок!

– А уж вы– то! Наверняка в Москве впервые?

– У меня что, на лбу написано?

– Хуже. Вы, не будучи заядлым курильщиком, держите сигарету так, словно хотите закрыться пеленой дыма от неизведанного. Затягиваться не умеете.

– Может, тогда научите?

– Терпеть не могу дым. Просто отец смолит, как паровоз. И ещё, одеты не по погоде. Наверняка, во все лучшее.

– Ну, это уже слишком. Пожалуй, мне с вами не по пути.

– Да прекратите дуться. Такой смешной.

– Не вижу ничего смешного. Обидеть провинциального художника всякий может, а вот обогреть, чаем, к примеру, напоить, так…

– Да в чем дело? Едем ко мне. До поезда пересидите.

– Ваш папа, который смолит, как паровоз, – он сделал ударение на втором слоге в слове «папа», – как пить дать, очень нервный.

– Нервный, зато добрый. Ну, так что, едем?

– Уломали. А далеко?

– В Домодедово.

Ночью он сел в поезд и впервые в жизни почувствовал, что не хочет домой. Сначала тонкая, но очень острая игла грусти проснулась где-то глубоко под сердцем. А потом, когда ноябрьская жижа перрона качнулась и поплыла перед глазами, горло захлестнуло такой страшной горечью, что хоть волком завой. Бальзамов едва удержался от того, чтобы не послать все свои сумки с московскими деликатесами к японской фене и не выпрыгнуть на ходу из вагона. Как знать, встретились ли мы бы тогда с нашим героем. Вряд ли, я думаю. Это тяжелейшее заболевание, именуемое любовью, обрушилось на молодого человека всей своей горячей мощью. Он потерял интерес ко всему окружающему, отказывался от еды, страдал бессонницей, а если проваливался в сон, то просыпался непременно на мокрой от слез подушке. И ждал, ждал заветного ответа на свое письмо. Через четыре месяца он получил долгожданный конверт, внутри которого было приглашение на свадьбу.

Конечно, нужно появиться в Москве до… объясниться, не дать, не позволить, украсть. Сколько до свадьбы? Три месяца. Так. Едет прямо сейчас, нет, нужны деньги, последнее – пустяк. Что сказать матери? Скажу, как есть. Господи, как больно! Мать не стала допытываться. С первой получки протянула деньги и попросила об одном – чтобы вернулся. Стояла весна. На деревьях зелеными ростками выстреливали почки, на полях горела прошлогодняя трава, тянуло сладковатой прелью с огородов. Прошедшая зима вспоминалась сквозь густой туман болезненных грез.

Как невыносимо долго тянется порой время. Стоя на перроне в ожидании посадки, он курил одну сигарету за другой, пока не стали леденеть руки и подкатывать тошнота. Возможно, что именно с того дня он стал заядлым курильщиком. А чего стоили длинные остановки! Бальзамов лежал на верхней плацкартной полке, отвернувшись к стене. Прошло двадцать часов с того момента, как его родной город, дымя огромной заводской трубой, растворился вдалеке. Движение, дорога, мерное покачивание вагона, мелькающая земная твердь, проносящиеся леса, плывущие мимо селения, все это, неожиданно для молодого человека, стало вдруг спасительным лекарством. Наступило облегчение… Бедная мама, деньги ей сейчас ой как нужны. А я проматываю. Всё верну, отработаю. Правильно ли я поступил? Может, не надо было? Показалось, померещилось, нет никакой любви. Гормоны сплошные. Блажь избалованного идиота. А-а, о матери вспомнил. С чего это вдруг? Но, если всё по настоящему? Как разобраться? Проверить?

– Стоянка пять минут, – громко объявил надтреснутый голос проводницы в конце вагона, – не выходить.

…Пять, так пять, хоть триста двадцать пять… Бальзамов спрыгнул с полки и, подхватив на плечо спортивную сумку, решительно направился к выходу.

– Молодой человек, поезд ждать не будет. – Женщина в синей форме громогласно высморкалась.

– Передайте ему мои самые наилучшие, так сказать…

– Чаво, рехнулся что ли?

– Навроде того.

– Вот дурак недоразвитый.

– До Москвы-то далеко?

– Да двести пятьдесят. Гвоздь в одном месте никак прорезался?

– Насморком боюсь заразиться.

Проводница прыснула:

– Так я ж тебе ничего такого не предлагаю.

– А я сам от соблазна подале.

Вячеслав мягко оттолкнул женщину и спрыгнул на насыпь. Поезд тронулся, унося застывшую в проеме рабочего тамбура проводницу с выпученными от удивления глазами.

– Счастливого пути. Желаю не болеть.

В ответ рука в синей униформе прыгнула и принялась ожесточенно крутить у виска.

Спустя минуту наступила пронзительная, звенящая тишина… Чуть-чуть не доехал. Действительно недоразвитый. Ну, что же ноги, мои ноги, несите по следу ветра. Может, он знает, где правда моя зарыта.

Но далеко уйти он не смог. Из-за полуразвалившейся станционной стены прокашлял скрипучий бас:

– Закурить не найдется? Уши совсем опухли.

Бальзамов хотел сказать, что не курит, и пойти своей дорогой дальше. Но неожиданно на пути возник тощий, белобрысый подросток и прошепелявил высоко, почти визгливо:

– Фто, не знаефь, как вежливо дать хорофему дяде сигарету?

– А ты фто, фестерка фто ли? – передразнивая оппонента, ответил Вячеслав.

– Че сказал? – белобрысый, выбросив вперед худые руки, толкнул обидчика.

После такого толчка можно было, просто, посмеяться и ответить небрежной оплеухой. Но, что это? Отличный боксер обескураженно грохается на обе лопатки в апрельскую лужу. Тут же над ним вырастает еще один подросток с занесённым над головой колом.

– Погоди, Цыпа, – раздался скрипучий бас, – он же новенький. Не знал о вежливости. Замесить еще успеется.