Сильвин из Сильфона - Дмитрий Стародубцев Страница 25

Неожиданно из ванной комнаты выглянуло молодое удивленно-простоватое лицо с худым, но крепким плечом. Герман сразу узнал этого парнишку, эти умные стекляшки глаз навыкате и жесткий ершик черных волос — наемный рабочий из автосервиса, которым последнее время руководил Капитан. Гастарбайтер, нелегально приехавший из одной очень бедной, но очень гордой республики; он жил, где работал, ел, что придется, довольствовался тем, что ему платили, и больше всего на свете боялся миграционных служб. Значит, мой соседушка тогда был прав насчет истинных, пристрастий Капитана! — мелькнула мысль. Герман, не задумываясь, переместил ствол пистолета в сторону парня, но тот успел сориентироваться: захлопнул дверь в ванную комнату и хрустнул изнутри щеколдой.

Герман уже ничего не боялся, он уже глотнул огня и его запах и вкус ему понравился. Теперь в его голове били барабаны, в груди жгло, тело подобралось в сжатый кулак с острыми костяшками, он сам превратился в пламя, искрометное, ядовитое, и испытывал единственную потребность — вспыхивать и сжигать, вспыхивать и сжигать.

Он подскочил к двери, за которой укрылся партнер Капитана, и выстрелил в нее три раза, под разным углом. Потом он выбил дверь ногой — она хлипко отлетела в сторону — и увидел голое тело на гостиничном кафеле. Кровь — ранен. Парень еще был жив, его выпученные стекляшки еще смотрели, глупо умоляя.

Герман хладнокровно прикрылся розовой шторой душевой кабины, подмигнул парню, мол, все будет тип-топ! — и выстрелил ему в висок.

Сильвин вынырнул из глаз Германа и без сил рухнул на свой диванчик.

Герман. Что с тобой? А, понятно, ты уже все знаешь. Ну и что? Да, я это сделал, но разве у меня был выбор? Капитан меня обманывал и обкрадывал, он сдал меня столичным, он желал моей смерти. В конце концов, благодаря его интригам была украдена твоя тетрадь. А та история, когда меня в туалете ресторана поджидали убийцы? Что мне оставалось, тля? Встать в позу кенгуру и дожидаться, пока меня отдрючат? Как бы ты поступил на моем месте? Подставил бы другую щеку? Отвечай же, болван!

Но Сильвин молчал. Герман, было, собрался сгрести его в охапку и как следует проучить за непочтительность, но вовремя заметил, что лицо Сильвина приобрело цвет ливера, глаз скорчился, губы искривились косинусом, и он все время сглатывал, видимо из последних сил удерживая в горле рвотные массы.

Герман отодвинулся на безопасное расстояние, в нерешительности болезненно размял плечо, поврежденное на утренней тренировке (теперь он посещал лучший в городе фитнес-клуб). В это время в комнату просочилась Мармеладка; крадучись, по стенке, приблизилась, и встала за спиной Германа.

Герман. Хорошо, потом поговорим… А ты чего встала? Иди успокой своего бой-френда, а то он сейчас все здесь уделает.

Сильвин молчал весь день, и никто, даже Мармеладка, не добился от него и полслова. Он молчал и на следующий день, молчал целую неделю, целую вечность. Большую часть времени он неподвижно лежал на диване тяжелым меланхоликом, рассматривал потолок и нашептывал губами, оставляя всех, кто это видел, в полной уверенности, что перед ними безумец. Он почти ничего не ел, отказывался проводить сеансы телепатии (Герман безуспешно делал свирепые глаза и хлестал его фотографиями по щекам) и игнорировал присутствие Мармеладки. Все ее попытки растормошить его, на чем категорически настаивал Герман, секретничая с девушкой на кухне при помощи листка бумаги и карандаша, оказались безуспешными. Она перепробовала все известные ей способы привлечения внимания мужчины, в том числе целовала Сильвина, исполняла перед ним танец живота, даже декламировала с чувством: Я Твоя Любовница, а Ты мой Любовник…, но он оставался глух к соблазну: ни дух его, ни тело не желали реагировать на раздражители, которые еще недавно приводили его в глубокий метафизический восторг.

Герман обретался в тоске. Он давно уже не мог ступить и шага, чтобы не посоветоваться с Сильвином. Ему теперь словно залили в уши воск и выкололи глаза: он ничего ни о ком не знал и в таком состоянии даже боялся выходить из дома. Дела посыпались, в городе заговорили о том, что Герман сдулсяи все его притоны, автомастерские, торговые павильоны и ювелирные магазины вскоре перейдут под контроль столичных. Наконец он не выдержал.

Весенним утром, часов в шесть Сильвин проснулся в своей постели и не обнаружил рядом Мармеладки. На подушке осталась небольшая ямочка от ее затылка и ее запах; часть простыни, на которой она лежала, еще сохраняла складки и примято сти от ее тела, на стуле лежали скомканные колготы, под стол закатился косметический карандаш. А ведь она никогда не просыпалась так рано. Сильвин напряг слух и все внутренние чувства, и пронизал, словно лучами рентгена, квартиру Германа, прощупав все помещения, каждый укромный угол. Он сразу понял, что Мармеладки нет, она исчезла.

Сначала Сильвин-романтик пытался себя убедить, что она просто вышла, например, в магазин, за молоком для завтрака или за пивом для Германа, и нужно лишь немного подождать. Но Сильвин-реалист уже наверняка знал, что молоко здесь ни при чем: девушка никогда не просыпалась раньше одиннадцати, а, проснувшись, долго красилась у зеркала, напевая односложные иноязычные песенки, гремела стулом, скрипела дверцей шкафа, примеряя свои бесконечные топики и юбочки, возилась со своим мобильным телефоном, который, только дотронься до него, сразу начинал пискливо ворчать, а при каждом удобном случае издавал всякие смешные звуки. При этом не проснуться было невозможно.

Сильвин еще немного полежал, прислушиваясь к собственным ощущениям, и в груди появилось что-то тяжелое, изощренно гнетущее, потом слез с дивана, оставив нетронутой ту часть постели, где только что спала Мармеладка, и вскоре с душным предчувствием распахнул дверцы шкафа. Старый шкаф, где еще вчера висели, свисали, нависали, ниспадали, иногда аккуратно лежали, а чаще валялись кучей бестолковые и вездесущие вещи азиатки, теперь был географически пуст, даже самодельные проволочные вешалки испарились. Ноги подкосились, Сильвин размазался на полу, слезы застряли где-то внутри, будто слезные канальцы закупорились, но потом с такой силой брызнули из единственного глаза, точно слезный мешок сжали пальцами; так выдавливают из клизмы сильную струю воды.

Вскоре Сильвин предстал перед подозрительно безмятежным и даже насвистывающим Германом, сидящим на самодельном табурете. Он разложил на газете, словно распотрошенную воблу, детали разобранного пистолета и неспешно осматривал их, заботливо протирал ветошью, надраивал специальными щеточками и ершиком, покрывал тонким слоем оружейной смазки. Сильвин услышал, как тикают часы на руке Германа.

Герман. Что тебе надобно, неразговорчивый ты наш?

Сильвин. Где она?

Герман. О! Милорд, изволили что-то произнести или мне послышалось?

Сильвин. Если это шутка, то дурная.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Какие шутки! Ты молчишь, работать не желаешь, дела стоят, убытки растут. Ты думаешь, что с нами можно так поступать? Забыл уговор?

Сильвин. Я ни о чем не договаривался. Я не давал согласия быть соучастником смертоубийств.