Проводник смерти - Андрей Воронин Страница 27

Мещеряков побледнел. Это выглядело довольно страшно: его лицо сделалось грязновато-белым, как больничная простыня. Мгновенно произошла перемена словно кто-то переключил телевизор на черно-белое изображение.

— Вот дьявол, — растерянно пробормотал Илларион. — Андрей! Андрюха, слышишь? Ну, прости дурака.

Сморозил. Мне действительно жаль. Ну, ты же знаешь, это все мой язык. Черт… Да прекрати же ты истерику, что за бабские штучки!

— Не ори, — процедил Мещеряков. Краски постепенно возвращались на его лицо, на нем даже проступил странноватый, пятнами, румянец. С-с-скотина… Дать бы тебе в рыло.

— Ну и дай, — разрешил Илларион. — Нет, я правда не против. Все равно я вряд ли что-то почувствую. Как отмерзло что-то внутри после той ночи, ей-богу.

Шаркая подошвами, к столику подошел официант, неся фужер с водкой и заказанную Илларионом чашку кофе. Поставив заказ на стол, он утвердился рядом в позе терпеливого ожидания. Забродов удивленно поднял на него глаза, криво усмехнулся и бросил на стол мятую купюру.

— Сдачи не надо, — сказал он. — Передай своему дрессировщику, что нормальные люди водку из фужеров не пьют.

— Какому дрессировщику? — спросил официант.

— Тому, который дрессирует тебя и других тюленей, — ответил Забродов. — Ступай, болезный, да не споткнись по дороге.

Мещеряков тем временем в три огромных глотка осушил фужер, шумно потянул носом и запил водку чуть теплым кофе из Илларионовой чашки.

— Гм, — сказал Забродов.

— Не переживай, — утешил его Мещеряков. Голос его звучал немного сдавленно, зато лицо уже приобрело нормальную окраску. — Все равно это был не кофе, а навозная жижа. Я даже не думал, что в Москве еще сохранились подобные местечки.

— Извини, — еще раз сказал Забродов.

— Ладно, проехали, — полковник махнул рукой.

На часы он больше не смотрел. — Только скажи мне: что ты имел в виду, когда намекал на мою причастность к этим взрывам?

— Я верю, что лично ты здесь не при чем, — быстро ответил Илларион.

— Веришь? Вера, брат, это такое дело… Но тем более. Значит, я чистенький…

— Лично ты, — вставил Илларион. — Ну, не знаю… может быть, и все наше управление. Все-таки мы — внешняя разведка, а внутренние дела проходят по другому ведомству… Гексаген, Андрей. Дома взрывали гексагеном, а его не приготовишь в домашних условиях и не купишь на колхозном рынке. Это тебе не тротил.

— Н-да, — сказал Мещеряков. — Буквально то же самое я на днях слышал по телевизору.

— Телевизор не смотрю, — отрезал Илларион, — но уверен, что это сообщение прошло не более одного раза.

Так? Уверен, что так. Можешь проверить.

— Уже проверял, — неохотно признался Мещеряков. — Так оно и есть.

— А откуда им позвонили, ты не узнал? Впрочем, можешь не пытаться все равно не скажут. И потом, я все-таки не хочу верить, что доблестная ФСБ решила таким образом подогреть патриотизм. В общем, можешь не беспокоиться, ничего расследовать я не собираюсь.

— Вот и слава богу, — сказал Мещеряков. — Не лезь в эту мясорубку. Честно говоря, я тебе даже немного завидую. Ты все-таки большой хитрец, Илларион.

Умудрился пролезть в святые, когда все остальные по уши в дерьме. В общем, занимайся своим делом и ни во что не встревай, а то еще пристрелят ненароком.

— Знаю, — Илларион скривился. — «Вихрь», «Антитеррор». Массовое выселение из Москвы брюнетов в кепках.

— Тес! Ни слова про кепки! — предостерег Мещеряков, приложив указательный палец к губам и страшно выпучив глаза.

Илларион вгляделся в эти глаза и с удивлением понял, что полковник пьян.

— Ну, Юрия Михайловича брюнетом не назовешь, — сказал он. — А ведь ты готов, Андрей. Как это я не заметил, что ты еще раньше набрался?

Полковник тяжело помотал головой.

— Ничего я не набрался, — сказал он. — Просто не сплю четвертые сутки, а годы уже не те. Помнишь, как раньше?.. Неделями… месяцами, черт подери!..

— Годами, — сказал Илларион. — Не смыкая глаз и не слезая с седла. Пойдем, провожу тебя до машины, а то шофер не узнает.

На следующий день после похорон Антонины Андреевны Снеговой старший оперуполномоченный капитан Нагаев вышел из дверей отделения и закурил, невольно ежась под порывами сырого холодного ветра, дувшего вдоль улицы и заставлявшего поверхность грязных луж талой воды собираться похожими на стиральную доску морщинами.

Нагаев поставил торчком воротник кожаной куртки, поглубже надвинул подбитую овчиной кепку, жалея, что у нее нет наушников, и шагнул с крыльца, сразу же угодив обеими ногами в лужу. Левый ботинок немедленно дал течь. Капитан коротко выматерился — весь тротуар, насколько хватал глаз, представлял собой сплошное серо-коричневое месиво из талой воды и готового вот-вот превратиться в нее снега, так что о сухих ногах можно было забыть.

Разбрызгивая талую жижу, Нагаев миновал уныло стоявший на приколе возле тротуара «уазик», из-под капота которого привычно торчал широкий зад водителя Купцова. Эта парочка — Купцов и его машина, — давно просилась на холст. Капитан подавил искушение пнуть Купцова под зад и прошлепал мимо «уазика» к тому месту, где была припаркована его коричневато-золотистая «десятка», оформленная на имя проживавшей где-то за Уральским хребтом двоюродной тетки. Это, конечно, был не «мерседес», но Нагаев вполне резонно считал, что слишком высовываться не стоит: его время раскатывать на крутых иномарках еще не наступило. Главное, считал капитан Нагаев, — это перспектива, точнее, ее наличие.

Перспектива у капитана имелась, он был на хорошем счету у начальства и исподволь готовился к стремительному броску вверх по служебной лестнице. Предстоящий бросок требовал некоторых усилий, связанных с дополнительной работой, но капитан не жаловался на судьбу, хорошо помня слова из популярной некогда песенки «Как хорошо быть генералом».

Сложившись пополам, капитан втиснулся на переднее сиденье своей машины. Он был крупным мужчиной, и погоны, когда он одевался по форме, казались на его плечах какими-то ненастоящими. Сейчас погон на нем не было — там, куда он ехал, милицейская форма не пользовалась особенным уважением. Прежде, чем захлопнуть дверцу, Нагаев выплюнул в лужу окурок. Окурок коротко зашипел и погас, сразу же пропитавшись темной водой и превратившись в частичку уличной грязи. Капитан усмотрел в этой трансформации некий глубинный смысл — сегодня с самого утра он был настроен на философский лад, чему очень способствовало одолевавшее его похмелье.

«Вот и мы так же, — думал капитан, все еще глядя на размокший бычок. Крутишься, суетишься, горишь па работе, чего-то хочешь, что-то можешь, а потом — пшик! — и ты просто грязь. И всем на тебя наплевать, кроме дворника с метлой. Пива выпить, что ли?»