Ловкач и Хиппоза - Сергей Белошников Страница 28

Ох, бедный я, бедный мальчонка!

Я усмехнулся и смахнул со лба мокрые волосы. Сам себя не пожалеешь – никто не пожалеет. Потер отросшую за ночь щетину. Вынул из шкафчика одеколон. Любимый "Самарканд". Оттуда же выудил и электробритву – "Браун" на батарейках. Но бриться не стал – еще успеется. Приведу себя в порядок позже, в дороге, после того, как заберу машину у Антона. Я сложил бритвенные принадлежности в несессер и с ним в руке, словно Меркурий с пальмовой ветвью, голышом прошел в комнату – мириться.

Но Татьяны в комнате уже не было. И одежды татьяниной – тоже. Видать, обиделась до смерти гордая дворянская девушка на хама чумазого и ушла. Ну и черт с ней.

Я запихнул несессер в сумку. Потом залез на тренажер и с четверть часа до изнеможения качался, выбивая из себя остатки похмелья. Снова принял душ, уже ледяной, и быстро оделся: "рэнглер", футболка, легкая джинсовая куртка и высокие поношенные ботинки из свиной кожи – я их всегда надеваю в такие поездки. Подозреваю, что они приносят мне удачу. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

Я покопался на нижней полке шкафа и вытащил из-под кучи грязного белья картонную коробку, содержимое которой, не дай Бог, понадобится мне в этой поездке: в коробке лежал завернутый в промасленную тряпку идеально вычищенный "макаров", разрешение на него, две запасные обоймы и кобура.

Надел кобуру под джинсовую куртку на поясной ремень, запихнул в нее "макарова" и обоймы. Кобура была совершенно не видна под курткой, нигде не выпирала и не мешала мне. Я уже давно с ней свыкся. А когда я повернулся к шкафу, чтобы закрыть дверцы, то увидел на зеркале крупные печатные буквы, выведенные темно-красной помадой: "Ну и гаденыш же ты, Ловкач!!!"

И чуть ниже: "Люблю. Леннон".

Вот так.

Я стоял и бесстрастно смотрел на надпись. На последние слова мне было наплевать. Абсолютно.

* * *

Я проветрил комнату и на скорую руку прибрался: сложил постель, выкинул в мусоропровод объедки и пустые бутылки, а грязную посуду отнес на кухню и грудой свалил в умывальник. По приезде вымою, если она мне, конечно, еще понадобятся.

Уже одетый, я сидел на кухне и пил крепкий пустой чай с сахаром. Не люблю есть рано утром. Попозже, часов в одиннадцать – другое дело.

По-прежнему шел нескончаемый дождь. Радио бормотало веселую детскую песню про синий вагон. Хорошо хоть, что не про столыпинский.

Окно кухни выходило в полутемный квадратный двор-колодец, в котором прошло все мое детство и часть юности. Потом я отсюда ушел. Сначала в институт, потом в армию, на войну. Потом, вернувшись из Афгана, я снова пошел в институт. Из этого же дома.

Так продолжалось до тех пор, пока на последнем курсе, в окружении беззаботных салаг, никогда не нюхавших пороха и относившихся ко мне, студенту-перестарку с недоуменным уважением, я не понял, что впереди меня ждут неизбежные копейки в каком-нибудь засиженном мухами НИИ и тоска смертная. Или, в лучшем случае, до конца своих дней – геологоразведочная партия, алкаши-работяги, гнус, молоток и море спирта. Прекрасная перспектива, что и говорить. Тогда я плюнул на все, институт снова бросил и завербовался в не менеесолнечную, чем Якутия, республику Коми. Шофером, не геологом. Потом меня безостановочно таскало и мотало по стране и за ее пределами, пока однажды в Богом забытом приисковом поселке на берегу Алдана меня не разыскала срочная телеграмма от отца – короткие режущие строчки: мама умерла, приезжай, похороны пятницу. Я несся на перекладных, матерясь и размахивая перед пьяными начальниками маленьких таежных аэропортов измятой телеграммой, менял самолеты и часовые пояса – и все равно опоздал, сукин сын – прилетел лишь на следующий день после похорон. А спустя пол-года и отец отправился следом за мамой к горним вершинам, где нет печали и сумрачной тоски, – той отвратительной тоски, что гложет меня и гложет.

На окне кухни висели пыльные зеленые шторы. Зеленоватый отсвет падал на белый кафель и на факсимильную репродукцию в деревянной рамочке, висевшую над кухонным столом прямо передо мной. Репродукцию повесил еще отец. Когда-то давным-давно, в другой моей жизни.

Это был китайский рисунок тушью: одинокий согбенный путник, пробирающийся по тропинке над пропастью среди уходящих в облака горных вершин.

Рядом с репродукцией болтался на гвоздике пожелтевший лист плотной мелованой бумаги. На нем моей рукой, в несколько кривоватых столбиков были написаны трехзначные и четырехзначные числа. Некоторые были зачеркнуты. Рядом висела привязанная за ниточку шариковая ручка.

Я, помедлив, протянул руку и одним рывком содрал листок. Так же сдернул ручку. Не висеть ей больше на этой стене. Приписал под крайним правым столбиком сначала единицу с тремя нолями, а под ней пятерку с двумя такими же нолями – мой гонорар за будущую поездку. И подвел жирную итоговую черту.

Считал я недолго, потому что и так достаточно хорошо помнил предварительную цифру. Это те деньги, которые лежат у меня в банке. Здесь, в России. Серьезный, солидный банк, в котором я открыл счет по совету Антона. Он сказал, что сам держит в этом банке кое-какие деньги. А я подозреваю, что немалая часть акций этого банка также принадлежит Антону. Либо он его по-просту контролирует, как контролируют бандиты минимум половину московских банков. Проценты в этом банке платят не сверхвысокие, но стабильность важнее. Кстати, вот еще проблема – деньги лежат у меня на срочном вкладе, а их надо будет резко вынимать перед тем, как исчезнуть. Что-то я на этом потеряю, конечно. Но самое главное, обойтись без лишнего шума, чтобы Антон ничего не узнал. Иначе я погорю. Ладно, это я как следует обмозгую попозже.

Я закончил подсчеты. В общей сложности, учитывая мой гонорар за эту, надеюсь, последнюю ездку, получилось не очень-то и мало – семнадцать тысяч двести долларов. Хотя с какой стороны посмотреть. Можно сказать, что не очень-то и густо, учитывая количество ездок и время, которое я работаю на Антона. Но надо не забывать, что в окрестностях Гётеборга меня ждет маленький домик с большим участком, купленный через надежное подставное лицо на мое имя. Дом съел добрых две трети моих денег, заработанных у Антона. И к этому надо еще присовокупить почти двадцать тысяч долларов, лежащие на счету в банке там же, в Швеции. На первое время мне вполне хватит. А там посмотрим. Глядишь – и вид на жительство подоспеет. Доллары – они и в Швеции доллары.

Я чиркнул спичкой и поджег листок. Его стало быстро пожирать жадное желтое пламя. Я бросил листок в пепельницу и подождал, пока он не сгорит дотла. Все. Подсчеты, судя по всему, больше не потребуюся.

Я взял с полки пачку "Кэмела", распечатал ее и закурил первую за день сигарету. И долго-долго смотрел на рисунок. Наверное, не зря когда-то отец повесил его здесь. Что-то ведь он имел в виду?

Но вот что?..

* * *

Машину свою, подержанный, но в отличном состоянии "джип-чероки" девяносто третьего года выпуска, который, кстати, со скидкой устроил мне все тот же Анон, я, как обычно, не стал забирать из гаража. Гараж находится во дворе моего дома. Но дело не в этом. Я никогда не езжу к Антону за очередной перегоняемой тачкой на своей машине. Ведь из поездок – я всегда домой. Поэтому я нанял такси.