ВИТЧ - Всеволод Бенигсен Страница 28

Вообще-то Блюменцвейг слегка двинулся. Это факт. Впрочем, он и в институте был не без странностей, а лагерь, видать, только усугубил. И все-таки странно, почему он не хочет говорить о своем побеге? Да и вообще о лагере. Ну, допустим, больная тема. Психологическая травма. А может, он давал подписку о неразглашении? Все-таки закрытый город. Какое-то химпроизводство. А может, что-то скрывает? А может, не было никакого побега? Или был, но с помощью КГБ? Продался КГБ в обмен на свободу, а теперь совесть мучает? И все вещает про интеллигенцию, которая первой растит в себе ВИТЧ. И еще сказал, что самые страшные люди — это те, которые пользуются серой нормой для достижения своих личных целей. Спонсоры серости. Гм-м-м… О ком это? И вообще есть тут какая-то связь с Привольском. Но какая? Опять же непонятно, почему Блюменцвейг отговаривал Максима браться за книгу. Да еще сказал, что такая книга будет написана. Кем? Когда? Ерунда какая-то. Нет, пока в Привольск не съездишь, не поймешь. А едут они… завтра, что ли? Да, точно. Вчера как раз Зонц звонил. Вот Зонц тоже. Что за тип такой? Самоуверенный, неглупый, прет, как танк. Того и гляди задавит. И улыбается без перерыва, как американец. Говорит, что Блюменцвейг его не интересует, а столько информации про него вывалил. Повез Максима в какой-то дорогущий ресторан. За обедом много говорил. Что говорил — Максим не мог вспомнить, хоть убей, хотя с тех пор прошло всего-то три дня. Какие-то байки, анекдоты… Не стесняйтесь, Максим, я же пригласил — я и плачу. Шуба, блин, с барского плеча. Борец за культуру. Предлагал даже выпить за большое дело. Правда, когда Максим отказался, сославшись на сердце и возможный летальный исход, настаивать не стал. И на том спасибо.

Максим с раздражением подумал, что уткнулся в Зон-ца, как будто только в нем было дело. «Да гори оно все синим пламенем! — мысленно воскликнул он, ускоряя шаг. — Платят деньги — и хорошо. Криминала ж нет. Даже наоборот: и помощь Зонцу, и книга — все работает на культуру. То, чем я всегда жил. То, ради чего я… А что я? От жены ушел? Ну это-то тут при чем? Жизнь просрал? Да тоже… пока еще не очень».

Неожиданно Максим вспомнил, как в ресторане Зонц показал ему желтые листки со списками привольчан. Там были и Куперман, и Файзуллин, и скульптор Горский, которого Максим шапочно, но знал. Блеклый текст на страницах был явно набран на пишущей машинке, причем машинке с дефектом — буква «р» плохо пропечатывалась и была похожа на «г», отчего весь текст отдавал то ли еврейским акцентом, то ли какой-то простуженной гнусавостью. «Сведения, котогые изложены ниже, являются секгетными и не подлежат гаспгостганению». Далее шел внушительный список имен с указаниями паспортных данных и рода деятельности. Девяносто процентов людей в списке были литераторами: журналистами, писателями, поэтами, переводчиками и прочими, но попадались и художники. Внизу стояло еще одно имя — правда, написанное от руки (видимо, во избежание еврейского акцента машинки) и явно административного характера: майор КГБ В. Кручинин.

— Кто это? — спросил Максим у Зонца.

— Не знаю, — пожал тот плечами.

— Ну, так надо его найти и тоже расспросить.

— Какой же с мертвых спрос? — усмехнулся Зонц. — В 1986 году майор умер «при невыясненных обстоятельствах».

Максим растерянно замолчал.

— Но ничего, — ободрил его Зонц. — Выясним на месте.

Потом он дал Максиму координаты Блюменцвейга и сказал, что позвонит Максиму через недельку, так что готовность номер один, Привольск нас ждет.

И тут Максим неожиданно вспомнил еще кое-что, что смутило его в Зонце. Причем смутило совершенно интуитивно, то есть без всякого логического обоснования. Весь рассказ Зонца о похождениях Блюменцвейга после восемьдесят шестого года был пронизан каким-то невольным восхищением деловитостью Якова. По-чему-то Максима это слегка покоробило. А почему?

Максим заметил, что давно подошел к метро, но застыл у входа, словно боясь, что, зайдя в метро, потеряет ариаднову нить рассуждений. Хотя нить и без того была давно потеряна — ее обрывки валялись в темных коридорах лабиринта и никуда не вели.

Максим нашарил в кармане проездной и шагнул в подземку.

Придя домой, он первым делом сел за книгу. К черту сценарии, к черту электронные переписки со всякими идиотами, к черту редакторов всех журналов и газет мира. Книга и ничего, кроме книги. В свете новых фактов простоватый мемуарный жанр постепенно приобретал почти детективные черты. Историю, пожалуй, можно было бы даже написать от первого лица, как расследование. Главным героем в таком случае, правда, становится сам Максим, но это тоже неплохо. Проницательный, скрупулезный, без страха и упрека бросающийся на белые пятна истории с копьем наперевес. Ха! Он покажет этому новому поколению пепси, на что шли люди искусства ради будущего страны (как выясняется, довольно серого будущего). Какие ценности отвоевывали для этих менеджеров среднего звена и любителей сникерсов, галимой попсы и женских детективов.

Максим закурил, стер написанную ранее строчку про «замороженные мечтания и приглушенные кухонные разговоры» и стал прикидывать начало. Затем решительно застучал пальцами по клавиатуре:

«Эта история началась в 1979 году. Самолет, следовавший рейсом Москва-Мюнхен, поднялся с взлетной полосы аэропорта Шереметьево и растворился в хмуром московском небе. Больше его никто никогда не видел».

Тут Максим оторвал пальцы от клавиатуры и задумался. Во-первых, в тот летний день небо не было хмурым, а наоборот, очень даже голубым и ясным, но это ладно — немного художественной выдумки не помешает. А вот фраза, что самолет никто больше никогда не видел, — это как-то сильно. Пассажиры-то видели. Да и потом самолет то не исчез, а, выпустив диссидентов в Привольске, отправился, наверное, на свою секретную базу или куда там еще. Невнятно как-то.

Максим хотел переписать предложение, но вместо этого почему-то уставился в окно.

Мысли его снова вернулись к Зонцу. Он подумал, что тому очень подходит его фамилия — Зонц. При любом падежном склонении она звучала как «солнце» — иду к Зонцу, иду от Зонца, пою о Зонце, лечу над Зонцем. И вправду: Зонц был чем-то похож на главную звезду нашей космической системы. На той тоже ежесекундно происходят сотни тысяч взрывов, превращающих водород в гелий, но только обычному глазу они не видны. Под головной корой Зонца тоже шел бесконечный напряженный мыслительный процесс, что-то все время взрывалось, вспыхивало и гасло, но при этом сам Зонц был максимально сдержан, обаятелен и лучист. А забраться внутрь его черепной коробки Максиму очень хотелось.

Максим оторвался от окна и вернулся к тексту, заменив концовку абзаца.

«Эта история началась в 1979 году. Самолет, следовавший рейсом Москва-Мюнхен, поднялся с взлетной полосы аэропорта Шереметьево и растворился в хмуром московском небе. В Мюнхен этот самолет так и не прилетел».

Этот вариант ему понравился. Но едва он собрался писать дальше, как понял, что начало вышло хоть и детективно-увлекательное, но идиотское. Почему же «история началась в 79-м», если он собирался писать не о Привольске, а о «Глаголе»? Скорее уж закончилась. Но начинать книгу с фразы «эта история закончилась в 1979 году» было бы еще большим идиотством.