Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер Страница 29

— …и совершенно необязательно, что ты узнаешь о нем что-нибудь новое, просто разглядывая его работы. — говорил неприятный мужской голос; он не понравился мне с первых же звуков.

— Меня искусали комары. Почему они всегда кусают именно меня? — Кто-то спустил воду в туалете. — Я вовсе и не говорила, что картины расскажут тебе о нем что-нибудь новое. Но интересно же взглянуть на них там, где он их писал, тем более что он писал их именно для этого музея. Ну ладно, не сердись, ты же знал, с кем имеешь дело, когда брал меня в свою лодку. Прости, если тебе кажется, что мы бездарно проводим свой медовый месяц. Не трогай меня, я лучше почешусь, до чего же они меня сегодня искусали. Послышался шум, сопровождающий молчаливое примирение, ходили, включали воду в ванной, возились с чемоданами, открывали шкафы. Потом послышались другие звуки.

Летом разумный повар наверняка обнаружит, что формально структурированному меню отводится менее важная роль. Ограничения, налагаемые другими временами года, типа закрытых дверей, заклеенных от сквозняков окон и наглухо застегнутой одежды, ослаблены, а вместе с этими послаблениями приходит и ощущение духовного освобождения, сравнимого с летней свободой, предоставляемой детям в родной для бедного Миттхауга Скандинавии, где даже само понятие «пора спать» отбрасывается перед лицом не-тускнеющего ночь напролет дневного света и знанием того, что зима скоро восстановит карательное равновесие бесконечной тьмы. Конечно, чувство растущей свободы может принести с собой парадоксальное ощущение угнетенности, мысли: «Я должен радоваться жизни — а радуюсь ли я? — нет, я не расслабляюсь — я слишком напряжен — надо как следует постараться расслабиться — я обязан наслаждаться…» Мне показалось, я смог заметить один или два из этих симптомов у женской половины молодой пары, в самый разгар свадебного путешествия, когда наблюдал за супругами на следующее утро с противоположного конца немноголюдной столовой сквозь небольшое отверстие в номере «Ла Монд», которое я просверлил раскаленным циркулем, а затем расширил вращающимся движением авторучки и точно отмеренным усилием указательного пальца. Дурные картины, развешанные на стенах столовой, синестетически гармонировали с легкой прогорклостью выдохшегося кофе, поданного в этих претенциозно непретенциозных больших французских чашках.

В этом разделе не будет жестко сформированных меню как таковых. Скорее, если меню можно сравнить с предложением (где индивидуальные синтаксические единицы, точки скопления энергии, удары сабли соединены грамматическими принципами, которые скрепляют эти узлы в общую структуру, упорядочивают и контролируют энергию, координируют и направляют индивидуальные моменты экспрессии, превращая их в связное высказывание), тогда эта глава более походит на индивидуальные сгустки психической материи, которые предваряют появление законченного предложения. Вместо готовых рецептов и меню читатель найдет здесь наброски, зарисовки, искры, слетевшие с точильного колеса.

Хотя слово aperétif вызывает богатые ассоциации и само по себе содержит яркий образ luxe, calme et volupté, [174]ощущение жизни, проживаемой привольно, но сам я в качестве термина, обозначающего алкогольный напиток, употребляемый по окончании рабочего дня, предпочитаю слово «sundowner». [175]Этот термин указывает на функцию данного напитка, которая состоит в разграничении обуреваемого желаниями, стремящегося чего-то достигнуть, ежедневного будничного «я» и расслабленного, всеобъемлющего, вечернего «я» без галстука. Момент выпивания «sundowner» — переломное событие, переход, аналогичный по смыслу метаморфозе, которой подвергается шаман, выпивший вонючую кварту оленьей мочи, где так удобно сконцентрирован галлюциногенный компонент Amanita muscaria, [176]пока он еще не полностью освободился от осознания повседневности (кругом грязь, грубая шкура тотемного животного царапает его волосатые плечи, дым от мокрых дров в родовом костре разъедает слезящиеся глаза) и не окончательно отправился в свое путешествие в параллельный мир Напиток, знаменующий окончание дня, являет собой точку, в которой человек меняет одну личину на другую; вот почему, как гласит народная мудрость, «Трудоголик — это алкоголик наоборот». Хотя так получилось, что мой брат был и тем и другим. Он был не в силах преодолеть себя и проводил чудовищное количество часов за работой в бесконечной череде студий. Когда я говорю «студия», то вижу вихрь вальсирующей каменной пыли в освещенной мастерской и слышу, как многочисленные любовницы слово в слово повторяют истории о том, что Бартоломью буквально за шкирку приходится оттаскивать от постамента и резцов. Однако за любым перерывом в работе немедленно следовал закат в одиночестве, когда он поглощал без разбора неумеренное количество того, что в данной местности оказывалось vin de pays, [177]и таким образом в его алкогольной карьере значились: абсентовые попойки в Марселе; подогреваемые кальвадосом бесчинства в пригороде Шербура; сидровые оргии неподалеку от нашего отеля здесь, в Лориенте; араковые кутежи в Каппадокьа; период злоупотребления brennevin, когда он исследовал геологические формации, живя в обитом вагонкой домике в нескольких милях от Рейкьявика; вакханалии с одним участником, где рекой лилось красное вино, в любом более или менее обжитом уголке континентальной Европы, где ему доводилось останавливаться; пропахшие можжевеловой водкой исследовательcкие поездки в Риексмузеум; увеселительная поездка на юг Америки, во время которой Бартоломью не переставая хлестал бурбонское, эта поездка плавно перетекла в трехмесячные текиловые возлияния в Нью-Мехико; лето Девоне, где он работал с гранитом, поддерживая себя крепким сухим сидром; посвященные виски кутежи в Сохо, всякий раз как он наведывался в Лондон; и конечно же, глубокая преданность пиву, которая означала, что в каждом пабе в радиусе пятнадцати миль от нашего дома в Норфолке Бартоломью либо встречали как родного, либо вообще не пускали на порог. Более того, одна из его самых известных работ, «Возлияние», посвящена выпивке. Она изображает треснувший кубок, и камень «рождает чувственное ощущение», «чудесным образом запечатлевает» и так далее, и тому подобное, хлынувший из трещины поток жидкости, слишком хорошо известной, чтобы описывать ее здесь.

Мои собственные пристрастия в выборе aperitif — классические. Что толку притворяться, что хоть один напиток в преддверье ужина может оказаться предпочтительнее шампанского, самого вдохновенного и вдохновляющего из английских изобретений. (Когда я в своей лукаво-противоречивой манере сделал аналогичное замечание в присутствии моей соратницы, она была поражена: «Что?» — воскликнула она. В качестве контраргумента я процитировал ей монолог из «Щеголя», восхваляющий «шипучее шампанское», что «быстро нас приводит в чувство, в крови огонь веселья разжигает и топит наши все печали». [178]Ключевое слово здесь «шипучее», ведь это было намного раньше любого французского упоминания рétilliment [179]этого вина. Пузырьки попадают в шампанское в результате повторной ферментизации, происходящей уже в бутылке. Поэтому процесс, заставляющий это вино пениться, в высшей степени зависит от технологии закупорки, а в этом англичанам принадлежало мировое лидерство благодаря тому факту, что такого типа пробка уже использовалась для бутилированного эля, когда винодельческая Франция все еще обходилась пеньковыми затычками. И, таким образом, англичане хлебали шипучее шампанское в больших количествах уже со времен Реставрации, а французы нагнали их только полвека спустя. Ваше здоровье!)