Я вернусь… - Андрей Воронин Страница 29

На это просто нельзя было не купиться, как нельзя было не любить Адреналина.

– Слушай, – отчаянным голосом сказал Зимин, – дай мне в морду, а?

Адреналин улыбнулся – тепло, по-старому, открыто и дружески – и сказал:

– Не сейчас, старик. Не сейчас и не здесь, ладно? Есть одно дело, которое необходимо завершить. Поможешь?

– Само собой, – сказал Зимин, даже не удосужившись поинтересоваться, что это за дело такое. Сейчас он был готов пойти с Адреналином хоть в ад.

– Знаешь, – вставая со стула и возвращая на стол пустую кофейную чашку, сказал Адреналин, – я ведь завязал играть. Правда. На этот раз – правда. С концами.

– Да ну?! – изумился Зимин, хотя изумляться тут было нечему. Этого следовало ожидать, да и потом, какая теперь разница? Пускай бы играл на здоровье, кому какое дело?

– Правда-правда, – сказал Адреналин. – Пойдем, я тебе все расскажу, покажу и дам попробовать.

И они пошли.

Юрий вошел в тесную полутемную прихожую и запер за собой дверь, разом отрезав царивший на лестничной площадке запах кошек и щей из кислой капусты. Здесь, в прихожей, пахло совсем по-другому, хорошо и уютно, по домашнему – старыми обоями, библиотечной пылью, табаком и одеколоном, а еще почему-то сильно нагретой, даже слегка подпаленной шерстью. Так пахнет шерстяной платок, когда им накрывают абажур настольной лампы, чтобы свет не мешал ребенку спать. Юрий никогда не накрывал лампу платком – не было у него никакого ребенка и вообще никого не было, кому могла бы помешать лампа. Так делала только мама, когда по ночам проверяла свои бесконечные тетради, и запах этот был ее, мамин, и оставалось только гадать, каким образом он не выветрился из квартиры за все эти годы.

Юрию на мгновение показалось, что ему снова семнадцать лет и что он вернулся после первой ночи, проведенной вне дома, – то есть не первой, конечно же, он часто ночевал то у друзей, то за городом, в палатке или просто под открытым небом, но до сих пор мама всегда знала, где он и что с ним, а в этот раз, увы, не знала. Ну, загулялся паренек, а точнее, загулял. Загулял парнишка, парень молодой...

Он щелкнул выключателем, и иллюзия мгновенно рассеялась. Под низким потолком вспыхнула лампочка, накрытая пыльным абажуром. Висевшее на стене прихожей зеркало почти в полный рост отразило высокого и широкоплечего мужчину с квадратным, шершавым от щетины подбородком, распухшей нижней губой, бледным после бессонной ночи лицом и запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами, да еще и со свеженькой ссадиной на щеке. Спутанные волосы, дорогое, но мятое, насквозь мокрое и кое-где даже прихваченное ледяной корочкой пальто, шарф в кармане, одна перчатка на руке, вторая неизвестно где... Вот уж, действительно, загулял! И ведь не семнадцать уже, а почти сорок, а все туда же!

Он снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку, хотя выглядело оно в самый раз для мусорного ведра. Ну, это была не беда. Пальто, в сущности, – та же шинель, и покрой у него даже чуточку проще, чем у шинели, а уж с шинелью-то бывший старший лейтенант Филатов управляться умел. И потом, что ему какое-то пальто? Будет лень возиться с этим – пойдет в магазин и купит новое. Или два новых. Да хоть десяток! "Здрасьте, это у вас тут польтами торгуют? Тогда заверните мне десять пальтов!"

"Казарма! – поправил он сам себя. – Юмор у вас казарменный, Юрий Алексеевич. А что делать? Их бин зольдат, унд их бин больной, потому что дрался, а когда дерешься после долгого перерыва, с непривычки бывает больно. Да и всегда бывает больно, с привычкой или без, но Мирон прав – эта боль очищает. Когда тебя бьют в глаз и норовят сразу же, без паузы, засветить во второй, тебе некогда ковыряться палочкой в собственном дерьме, и это очень хорошо".

Прежде чем пройти в комнату, он ненадолго задержался перед зеркалом и внимательно осмотрел свою пострадавшую от кулаков главного редактора физиономию. Физиономия пострадала не так сильно, как можно было ожидать, да и что тут удивительного? Юрий был профессионалом и умел защищаться. Правда, Мирон тоже не был дилетантом, но рожа у него уже с утра, еще до драки с Юрием, выглядела так, словно на ней черти горох молотили. Юрию еще тогда показалось странным, как это те сопляки из ресторана сумели его так отделать. Еще его удивило то, что синяки на Мироновой физиономии выглядели как будто старыми, не свежими, а полученными, как минимум, дня три назад. Впрочем, теперь, после подробного и обстоятельного разговора с Мироном, удивляться этому не приходилось. Ресторанные мальчики тут были ни при чем, синяки свои Мирон заработал совсем в другом месте...

...Шалман, куда Мирон притащил недоумевающего Юрия, был, само собой, закрыт. На стеклянной двери красовалась аккуратная табличка "Технический перерыв", но висела она, конечно, для отвода глаз. Это маленькое заведение просматривалось буквально насквозь, и с первого взгляда можно было заметить, что внутри никто не суетится со швабрами, надраивая полы, не гремит на кухне грязной посудой и вообще не шевелится. Пластиковые дешевые стулья торчали кверху ножками на пластиковых же, покрытых винно-красными скатертями столах, светильники под потолком не горели, и затейливые бра на декорированных под грубую каменную кладку стенах тоже были темными, мертвыми.

– Закрыто, – констатировал Юрий. Он вдруг почувствовал, что продрог до костей и голоден как волк, и совсем по-детски обиделся на Мирона за то, что шалман оказался закрыт, тогда как Мирон обещал, что здесь будет открыто. Именно близость тепла, уюта, горячей пищи и, пожалуй, пары рюмочек водки делала холод и голод почти нестерпимыми. – Следуя твоей философии, – ворчливо продолжал он, косясь на Мирона, – нам полагается просто вынести дверь к чертям, войти и нажраться до отвала.

– Запросто, – сказал Мирон. – Но мы пойдем другим путем, потому что пищу надо пережевывать тщательно и неторопливо, а если выломать дверь, через две минуты сюда примчится наряд с дубинками и спокойно поесть нам не дадут.

Сказав так, он забарабанил по двери кулаком, потом распластался по стеклу, приставив ладонь козырьком ко лбу, потом еще немного побарабанил и наконец радостно замахал ободранной ладонью какой-то смутной фигуре, неторопливо выплывшей из полутемной глубины помещения.

Фигура приблизилась и оказалась худощавым типом лет тридцати с небольшим, с сонной лошадиной физиономией и длинными, красиво вьющимися, собранными в роскошный конский хвост каштановыми волосами. На типе была белоснежная рубашка и черный галстук-бабочка. Брюки, носки и ботинки на нем, естественно, тоже были; насчет нижнего белья ничего определенного сказать было нельзя, а из аксессуаров, помимо бабочки, имелись также часы на кожаном ремешке, обручальное кольцо и толстая, тщательно прилепленная пластырем марлевая нашлепка на левой брови. Расположенный под этой нашлепкой глаз грустно моргал на ранних посетителей из середины огромного радужного синяка.

Тип немного посветил на них из-за двери своим фингалом, потом, видимо, узнал Мирона, сонно кивнул и завозился, отпирая замок.