Сингапурский квартет - Валериан Скворцов Страница 3

Иногда, чтобы наказать хозяина, бьют собаку — так охарактеризовал ситуацию глава адвокатской фирмы «Ли и Ли», которая вела сингапурские дела Петракова. Самого Петракова трогать не стали, а вот Севастьянова отозвали в Москву, где стали мелочно проверять счета по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Куала-Лумпур, Джакарту и Гонконг.

— Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, — сказал Семейных, неделю изучавший подшивки пестрых бумаг и компьютерных распечаток.

— Я не волнуюсь…

Но когда специальная комиссия неделю изучает чьи-то финансовые отчеты — это месяц всяких разговоров всяких людей. Петраков, предугадавший такой поворот, ещё перед посадкой Севастьянова в самолет в сингапурском аэропорту Чанги, сказал на прощание:

— Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. Помни это…

Судя по реплике Семейных, намеренно высказанной, когда Севастьянов ещё не прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. После проверок расходов по севастьяновским командировкам ревизоры приступили к контрактам, заключенным Петраковым. По всем затеянным операциям, задуманным профессионально и в общем итоге обернувшимся прибылью, начальник отчитался до последнего цента. По всем, кроме одной. С финансовой группой «Ассошиэйтед мерчант бэнк»…

Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Петракова, напоминала о себе закладкой во французской книжке «История кредита» брошенной на письменном столе. Закладкой служил сплющенный меж страниц виниловый пакетик из тех, в которых ресторан «Династия» на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами: «Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его. Отведайте утку по-пекински нашего приготовления. И если закажете повторно, вы не только победите в чемпионате вкусов, вы получите скидку!»

Севастьянов и Петраков обедали в «Династии» в кампании Ли Тео Ленга, представлявшего «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А через год и Петракова вернули из Сингапура, на пенсию…

Севастьянов намотал ремень на запястье, чтобы полистать книжку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.

— Придержите собаку, раз уж она вас признала, — попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на книгу в дорогом переплете. — Хочу предупредить… Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи вашего друга. Все следует опечатать. И так не по правилам…

Севастьянов почувствовал, что краснеет. Он положил книжку на стол.

— Не по правилам?

— Не по правилам. Борисыч, заметив беду, побежал по бестолковости на Ленинградское шоссе — перехватывать дорожный патруль. Это чуть ли не пять километров отсюда. Нам позвонили в отделение только после того, как собака не подпустила фельдшера из «скорой». Два часа собирали понятых, потом ждали вас. Полагали, что вы родственник. Разве по правилам?

— Что ж, что ждали… Я — единственный близкий покойному человек.

— Но вы не родственник. Борисыч задурил меня на этот счет. Только в свой протокол я вас все равно не включил. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести…

У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаковода. Он звякал сливным штырем, плескал водой себе в лицо. Отершись рукавом, запричитал:

— Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, такая собачечка… Ай, осиротела!

Собака тянула сухую оскаленную пасть, подергивая крыльями ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.

— Может, возьмете? — неожиданно для себя спросил Севастьянов.

— Так откуда деньги?

— Бесплатно.

Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.

— А можно?

Севастьянов ослабил ремень. Собака обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, вскинулась к бахроме на манжете камуфляжной куртки.

За домом хлопнула дверца «скорой». Кто-то крикнул под жужжание стартера: «Мы повезли!» Участковый отозвался от сарая: «Давай!»

За опечатываемой дверью стояла моторка Севастьянова с подвесным мотором «Джонсон». Петраков сам предложил ему держать там лодку.

— Вот, блин, и печати-то у меня нет, — подосадовал лейтенант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.

— Приложите гербом пятирублевик, — сказал он. — Чем-нибудь помажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом…

Участковый вскинул голову.

— Ох, финансисты…

Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.

Назад через Волгу перевез собаковод на казенной моторке. Овчарка поскуливала на воду.

На платформе Завидово ветер раскачивал единственную лампочку, горевшую над расписанием. Электричка из Твери на Москву приходила через час десять. Севастьянов сел на скамейку и почти явственно ощутил в себе умирание жизни. Тело будто вознесло взрывной волной, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе… Он слышал про генетическую память. В каком возрасте умирали крестьянские предки? Теперь ему пятьдесят девятый. Наверное, в среднем как раз… Гены вспомнили, что час пришел?

Он посидел, сложившись пополам, как Петраков в шезлонге, и уткнув лицо в ладони.

…Прожектор электрички высветил линялый плакат «Выиграешь минуту, потеряешь жизнь!» Человек, прыгавший с платформы под колеса допотопного тепловоза, экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Петракову. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, куда выезжала на лето их школа, располагался поблизости, в Новомелково. Утром, днем и вечером кормили баклажанной икрой, а чтобы её ели, гоняли на военные игры, после которых хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На сероватом черенке ложки стояла штамповка — орел со свастикой в когтях. Трофейные ложки выдавались несколько лет и после войны, но потом их заменили — как раз после того боя, который оказался последним: пионерским лагерям указали на чрезмерное увлечение военной подготовкой. Как сказал старший вожатый, велели играть во что-нибудь созидательное…

В том бою Леве Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по которым ползали красные жучки, он ждал свиста Михаила Никитича, однорукого матроса с Волжской флотилии. Таиться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон — белого, издалека заметного. Противник носил синие. Один сорванный погон означал ранение, два — геройскую гибель… Когда разгромленных «синих» построили в понурую колонну, Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке:

— А ты отойди. Ты — убитый. Топай индивидуально.

В бою Велька лишился обеих бумажек с плеч. Но в свете одержанной победы его «смерть» не представлялась обидной. Тем более что прибежал начальник лагеря майор дядька Галин. Он был безруким, поэтому, когда хотел на что-то указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, дядька Галин заорал: