Разрешение на жизнь - Михаил Климман Страница 31

Но почему-то после вопроса Гуру о Гришкиной машине делиться этими сведениями ему расхотелось. Он оставил как возможный вариант рассказа только историю о смерти Найта и его последних словах.

Но в процессе беседы ему пришлось еще раз переменить свое решение.

– Ты знаешь, – сказал Андрей, когда они закончили обсуждать покупку магазина, – я тебе должен сообщить, если ты еще не слышал, не очень приятное известие. Тот человек, с которым ты был на презентации, его, кажется, зовут Найт?

– И в чем дело? – Женя как-то весь подобрался.

И это напряжение Гуру, когда Дорин только упомянул Найта, заставило Андрея еще больше сократить свой рассказ. Нормальной реакцией должна была быть фраза типа: «Да, Найт, точно. Ты знаешь, он у меня купил…» Или: «Верно, Найт. Он из Бердичева, очень симпатичный мужик…» Но уж никак не напряженная готовность к прыжку или защите.

– Он умер, – коротко закончил Дорин, пытаясь уловить неподготовленную реакцию собеседника.

– Не понял, – первой оценкой было изумление, – с чего ты взял?

«Не знал, – отметил Андрей про себя, – и не очень близко знакомы были…»

– Он умер у меня на руках в Шереметьево.

– Убили? – В голове Гуру явно заработал арифмометр.

«Ждал от него чего-то не совсем обычного, и версия о смерти и убийстве среди этого необычного присутствовала. Что-то осталось между ними, какая-то завязка, что-то меняет в жизни Гуру эта смерть…»

– Врач посчитал – сердце.

– Он что-нибудь сказал перед смертью? – Вопрос был задан безразличным тоном, слишком безразличным, пожалуй.

«Чего-то очень важного ты ждешь от меня, Женек. Смертельно важного. Только вот того, что я знаю, или еще чего-то? Рискнуть?»

– А кто он?

«Так ты вынужден будешь отдать хотя бы часть информации, ты ведь надеешься сейчас у меня что-то взять, значит, придется отдавать».

– Антикварный дилер из Мюнхена, – отозвался Женя и уставился на Дорина чуть раскосыми глазами.

«Понял, хочешь откупиться за ерунду, хотя про профессию я не знал и про Мюнхен тоже новость. Кто-то говорил недавно про этот Мюнхен…»

– А специализация какая?

– Не знаю, – Гуру попытался расслабиться, откинулся на спинку стула, но напряженная спина мешала ему сесть удобно. – Почему ты спрашиваешь? Он что-то сказал перед смертью?

– Он попросил меня, чтобы я нашел шахматы. – Андрей довольно беззастенчиво разглядывал Женино лицо. – Ты что-нибудь знаешь об этом?

Видно было, как мучается Гуру, раздираемый неведомым Андрею противоречием. Наконец он на что-то решился:

– Первый раз от тебя слышу. Мы с ним другие вопросы решали.

«Э-э-э… – подумал Дорин, – так ты мой конкурент…»

30 марта, четверг

Васька приехал раньше, чем договаривались.

– Лен, – краснея, сказал он, – я хочу папе на компушку несколько новых программ поставить и провайдера сменить, ничего, что я так рано?

– Конечно, Василий, это – ваш дом, и приходите в любое время, – весело отозвалась она. – Вам, может быть, чаю или кофе приготовить?

– А по-другому никак нельзя?

– Нет, – Андреевская отрицательно покачала головой, – вы условия знаете.

– Ну не могу я вас на «ты» называть, – чуть не расплакался Васька.

– А я – вас.

Этот диспут продолжался уже несколько месяцев. Дорин в него не вмешивался, считал, что они ребята – умные, взрослые, и так разберутся.

– Вы, Василий, проходите в кабинет. Я сейчас с Сонечкой закончу и зайду, есть к вам вопрос.

– Как она? – Юноша остановился на пороге кабинета. – Ходит уже?

Лена оглянулась, посмотрела на него. Вроде не издевается, просто мальчик решил быть светским.

– Нет, Василий Андреевич, это только когда нам годик исполнится.

Сначала он получил отцовскую почту, сохранил ее, не читая, на жестком диске, хотя письмо было явной рекламой, потом нашел утренние шахматы, тоже положил в отдельную папку. Затем занялся апгрейдом. Программы вставали легко, диск еще не был загажен всякой ерундой, обломками старых файлов и многочисленными игрушками, как у него.

Когда он закончил «установку нового соединения» и собрался входить в Сеть не через гостевой вход, а нормально, как все, дверь в комнату открылась и на пороге показалась Лена:

– Василий, скажите, пожалуйста, можно найти в Интернете статью, если мы не знаем ни названия, ни автора?

– А что мы знаем?

– Тему…

– Маловато. – Васька повернулся, посмотрел на нее. – Я думаю, что нет такой темы, на которую в Сети нельзя было бы найти несколько сотен статей. Нужно еще что-то.

– Там говорилось, по-моему, о том, что о детях нужно заботиться, но одновременно не нужно заботиться. Ну что вы, Василий, так на меня смотрите?…

– Да нет, – испугался Васька, – я ничего… Сейчас попробую…

Он начал что-то быстро набирать на клавиатуре. Лена смотрела на мальчишку, а он, несмотря на свои пятнадцать, был, конечно, мальчишка, и думала о Дорине. О том, как ей повезло, что она встретила Андрея, о том, как Васька похож на него, такой же немножко нелепый, но безумно… она поискала слово, безумно мужское что-то было в них обоих.

Она прожила восемь лет с Брайловским, он был хорошим мужем, с ним почти всегда было легко и просто, и, с точки зрения миллионов женщин, ничего лучше представить себе нельзя, потому что не хам и не алкоголик – уже почти счастье. Но они – несчастные эти женщины, обделенные тем, что, наверное, и есть любовь, когда чужой поначалу человек перестает восприниматься чужим, становится не просто близким и родным, а в каком-то смысле – тобою. Ты воспринимаешь его как часть себя, не какой-нибудь конкретный орган, да и слово «часть» тут не подходит.

Во время беременности Лена зашла в церковь, куда раньше никогда не заглядывала. Две старушки, зашипели на нее за то, что она была в брюках, и выдавили на улицу, но она успела купить, повинуясь интуиции, «Новый завет». Лена почему-то ничего не сказала Андрею об этой покупке, но перечитала внимательно все четыре евангелия. (Впервые она сделала это, когда училась в универе, половина мировой культуры была непонятна без этой книги.) И вот там она нашла точную формулу своего отношения к Дорину – «возлюби ближнего как самого себя», воспринимая ее не в смысле сравнения «ты и он – одно и то же», а в смысле тождества – «ты и он – одно».

Это оказалось невыносимо сладко и невыносимо больно одновременно – быть кем-то еще, переживать чужие ощущения и даже, как ей казалось, иногда мыслить чужой головой. Трудней всего было не навязывать ему себя, своих мыслей, чувств, представлений, не заставлять его быть собой, подарить свободу. Она не знала, так же или как-то иначе живут в Андрее его чувства по отношению к ней, она никогда с ним на эту тему не говорила и могла только догадываться по некоторым его словам, жестам и улыбкам, что да, так же или еще серьезней, только, может быть, менее осознанно. Ее несколько забавляло, что в их союзе она, женщина, оказалась стороной философствующей.