Возвращение с того света - Андрей Воронин Страница 35

В самом деле, минут через двадцать с улицы донеслись неуверенные шаркающие шаги, и совершенно пьяный голос, икая и глотая звуки, пропел, казалось, под самым окном: «Забытую песню несет ветерок, задумчиво в травах звеня…» «Господи, – подумал Глеб, – когда же это было? Начало восьмидесятых, кажется… Надо же, жива песенка…»

Перед его внутренним взором вдруг встала странная, словно с другой планеты, картина: раскаленные скалы, белесое, пышущее нестерпимым жаром небо, пыльная каменистая дорога и на ней неровная, растянутая колонна навьюченных, одетых в выгоревшее добела хабэ и белые от пыли кирзачи, измученных, усталых и потных людей… Жара, пыль, грязь, смерть, пересохшая глотка, горячий автомат, горячая вода в алюминиевой фляге, совсем мало воды, пить нельзя, можно только смотреть и слушать, как она булькает внутри, чьи-то сухие, потрескавшиеся губы выплевывают в этот белый жар хриплое: «Запевай!», и долговязый парень, который несет на плече ручной пулемет, держа его, как палку, за ствол, так же хрипло заводит, отбивая ритм прицепленной к поясу каской по бляхе ремня, вот это самое: «Забытую песню несет ветерок…». Очень уж это было в ту пору популярно.

И недобитая рота подхватывает, нестройно и хрипло, а потом из-за полуразрушенного дувала, из придорожной «зеленки», из-за камней и деревьев и, кажется, чуть ли не из-под земли, начинают истерично строчить автоматы, и становится не до песен…

«Это еще что такое, – подумал он с интересом. – Афган? Чечня? Карабах? Где это меня носило? Или это просто кадры из какого-нибудь фильма? Кажется, в начале перестройки любили снимать кино про Афган. Нашли, чем хвастаться…»

Он выждал еще полчаса. Теперь в поселке царила мертвая тишина, слышно было только, как возится за углом морга Аркадий, с громким шорохом и лязгом вгоняя лопату в угольную кучу и со стуком высыпая уголь в тачку. Потом пронзительно завизжали колеса тачки, Аркадий проворчал что-то неразборчивое и явно недовольное, стукнула дверь котельной, и наступила тишина. Глеб сбросил ноги на пол и сел на топчане, левой рукой нашаривая на стене висевшую на гвозде телогрейку.

В этот момент где-то неподалеку раздался приглушенный рокот автомобильного двигателя. Лязгнули створки открываемых ворот, двигатель бархатно рыкнул, и Слепой понял, что машина въехала на территорию больницы.

Машина проехала мимо, мазнув по стенам и потолку светом фар, свернула за угол морга, и двигатель заглох. Тихо хлопнула дверца, и Глеб услышал приглушенные голоса. Говорили почти шепотом, и слов было не разобрать.

«Ай да Пушкин, – подумал Глеб, быстро натягивая сапоги и бесшумно открывая дверь, – ай да сукин сын!» Получалось, что он не зря лежал, моргая в потолок, возле котельной что-то происходило. Возможно, это просто Аркадий продавал налево казенный уголь, но Глеб в этом очень сомневался. Его сменщик не пил и отличался примерным поведением.., если, конечно, не считать того, что на днях он закопал рядом с котельной втиснутый в коробку из-под телевизора «Рубин» труп.

Слепой тенью выскользнул на улицу и бесшумно пересек дорожку, нырнув в кусты сирени. Осторожно пробравшись вдоль стены морга, он увидел стоявшие возле котельной белые «Жигули» шестой модели с открытым настежь багажником, из которого Аркадий и еще какой-то незнакомый Слепому коренастый мужик, кряхтя от натуги, выволакивали неподъемный на вид, сколоченный из узких, выкрашенных в хаки досок длинный деревянный ящик с ручками на торцевых сторонах и набитыми на крышку и днище поперечными брусками. Вид у ящика был до боли знакомый, и Глеб удивленно приподнял брови: в таких ящиках перевозили оружие и боеприпасы, и ему совершенно нечего было делать в больничной котельной.

За первым ящиком последовал второй, за вторым – третий. Глеб уже подумал было, что Аркадий со товарищи готовится к третьей мировой, но тут содержимое багажника иссякло, и внезапно выступивший из темноты третий мужчина хозяйским жестом захлопнул крышку.

Пока Аркадий и его подручный перетаскивали ящики в котельную, Глеб успел хорошо рассмотреть водителя «Жигулей». Это был мужчина примерно одного с ним возраста или чуть постарше. Точнее определить было трудно из-за низко надвинутой на лоб кепки, из-под которой виднелись только поблескивавшие в лунном свете линзы очков. Одет он был в линялые джинсы и удлиненную кожаную куртку, Глебу показалось, что она турецкая. В движениях этого человека чувствовалась непринужденная грация большого и сильного животного: льва или тигра, например, а сигарету он держал по-солдатски, огоньком в ладонь. Сигарета была зажата в пальцах левой руки, в то время как правую мужчина на протяжении всей разгрузки держал за отворотом куртки.

"Ого, – подумал Глеб, оценивающе разглядывая этого человека. – Вот это птица. Интересно, что будет, если сейчас высунуться из кустов и сказать ему:

«Бу!»? Пуля между глаз, вот что будет", – ответил он на свой вопрос и стал смотреть дальше.

Собственно, смотреть было уже не на что. Через несколько минут Аркадий и его помощник вышли из котельной, отряхивая ладони, помощник боком влез в машину, человек в кепке сел за руль, и «Жигули» уехали. Проводив машину взглядом, Аркадий вернулся в котельную, закрыл за собой дверь и не выходил из нее до самого утра.

* * *

Он снова видел сон про снег.

Во сне им владело чувство обреченности – не по поводу того, что должно было вот-вот произойти с ним в этой наполненной бешено несущимся навстречу снегом темноте, а по поводу самого сна. Теперь он точно знал, что спит и видит сон, и знал также, что не избавится от этого кошмара, пока не вспомнит все – каждый день, каждое слово, каждый выстрел и каждый шаг. Во сне снова была боль, и слепящие удары: в голову, в корпус, снова в голову, и его ответные выпады, и горькое разочарование… Кто-то там, во сне, проделал с ним грязную штуку, как-то обманул его и.., ну да, убил. Или почти убил, что, в сущности, одно и то же. Так или иначе, он перестал существовать в прежнем качестве, превратившись в истопника Федора Бесфамильного, у которого не было ничего своего – ни дома, ни одежды, ни памяти. Даже нижнее белье на нем больничное, запачканное расплывчатыми черными штампами с неразборчивыми надписями… Даже во сне он испытал приступ острого, до тошноты, отвращения к своему нынешнему положению и тяжело застонал от обиды, не сдерживая себя, потому что знал, что спит.

На лоб ему легла узкая прохладная ладонь, и он легко открыл глаза, словно и не спал вовсе, а притворялся, стремительным и точным движением поймав чужую руку за запястье и сдавив ее в стальных тисках своей ладони. Склонившийся над ним человек тихо охнул от боли. Глеб понял, что зажатое в его ладони запястье чересчур тонкое для того, чтобы принадлежать наемному убийце, и проснулся окончательно.

Над его изголовьем стояла старшая медсестра Андреевна. В комнате было уже почти совсем светло. Он прикинул, что сейчас что-то около половины шестого утра. В сереньком утреннем свете было видно, что лицо у Андреевны белое, а нижняя губа закушена, словно от боли.

«Да уж, – подумал Глеб, – словно», – и разжал руку.