Штрафники не кричали «Ура!» - Роман Кожухаров Страница 37

Действительно, нельзя было сдержать улыбки, глядя, как он семенил подошвами своих не разношенных сапог, придерживая одной рукой фуражку, а другой — планшет. Спустя некоторое время он таким же манером возвращался обратно к своим подчиненным. Лицо лейтенанта, совсем юное, даже мальчишеское, наверняка еще не ведало лезвия бритвы. На нем застыла явная растерянность. Он прислушивался к каждой новой волне раскатов канонады. Эти звуки нарастали, становились все громче, все ближе, все пугающе.

От суетливой нервозности командира и черным по белому написанной необстрелянности томительность ожидания усиливалась. Смешки и сдержанный хохот отдельных ротных весельчаков сменялись недовольным ропотом. Большинство в роте составили пехотинцы, выведенные вчера из-под Лысой Горы. Это был стреляный, бывалый народ. Отоспавшись за сутки, слегка оправившись с помощью каши с тушенкой, они уже поднабрались сил и теперь глухо высказывали недовольство ситуацией.

Пехотинцы сполна нахлебались свинцовой гущи на Лысой Горе. Не каждый день против тебя кидают немецких штрафников. Этим терять нечего. Дерутся остервенело, словно клятые какие… Потому-то выжившие, измотанные бесконечными боями, рассчитывали заслуженно побыть пару недель в запасниках, продлить блаженства сна и наваристой горячей каши с полевой кухни на бесконечно долгое, по фронтовым меркам, время.

А тут — угроза окружения и снова перспектива нескончаемых боев, не сулящая ничего хорошего. Как водится на войне, недовольство это проявлялось в реакции, совершенно обратной той, которую следовало бы ожидать. Вместо того, чтобы радоваться каждому лишнему часу, солдаты выражали явное нетерпение.

В высказывании недовольства упор делался на сухой паек, который до сих пор не выдали. Кто-то поднимался с корточек или с подстеленной запасной шинели на ноги и задавал сакраментальный вопрос: «Товарищ лейтенант! А кормежка будет?»

Лейтенант растерянно оглядывался кругом, точно «кормежка» пряталась где-то за ближайшей хатой. На самом деле он искал глазами Авилова — вновь назначенного старшину, вчера вышедшего с передовой еще в звании сержанта. Авилов с двумя командирами отделений как раз и занимался получением сухого пайка на роту.

— Сядьте, пожалуйста!… Сейчас по поводу пайка разберемся… — просительно отвечал лейтенант. И невооруженным глазом было видно, что предстоящий бой будет первым в его жизни. Слова его вызывали новый шелест усмешек. Он прибыл со стороны Кривцов, с комсоставом и партией нового пополнения. По поводу пайка вопрос задавал как раз один из новичков. Его лицо и фигура, на которой шинель болталась, как на вешалке, носили явные следы недоедания. Андрей не сразу разобрался, что и смешки, и нетерпение производили в основном прибывшие с пополнением.

Аникин, как, впрочем, и многие другие, никакого недовольства не проявлял. Наоборот, в душе он радовался, что рота еще здесь, в совхозе. Для его ноги это намного лучше, чем целый день топать на марше. Две роты наспех сформировали и отправили к Кривцам еще утром. Сразу после показательного расстрела Буравчика. Еще две ушли до обеда. А с их ротой начальство решало до сих пор.

Андрея определили в третье отделение. Из двенадцати человек под Лысой Горой остались в живых семеро, из них четверо уцелели. Выжившие, казалось, были совершенно безучастны к происходящему вокруг. Их не трогали ни близкая канонада, ни заминка с едой, ни волнение необстрелянного командира. Они как будто впали в оцепенение, каждой порой своего грязного, завшивевшего организма впитывая минуты относительного покоя. Бывший командир третьего отделения, сержант Авилов, теперь пошел на повышение, старшиной роты. Вместо него назначили Кулёмина. Он был среднего роста, на вид — лет сорока с лишним, и при этом совершенно лысый.

Пожав руку Аникина увесистой, загрубелой от работы ладонью, он с расспросами не полез. Поинтересовался только, где Андрей заработал ранение. Выяснилось, что он хорошо знал старшину Кармелюка.

— Твоим, браток, там не сладко ныне приходится. Фашист на них танки двинул. И артиллерия лупит по ним почем зря. Во, слышь…

Он поднял к верху черный, точно копотью покрытый, указательный палец. Гром канонады не стихал.

— Мы эту музыку вторые стуки слушаем… — заметил солдат, расположившийся возле. Он был из выздоравливающих.

— Слышь… музыка… — откликнулся Кулёмин. — Я в забое к разной музыке привык. Когда с утра и до упора только отбойные молотки слышишь, к любому грохоту присобачишься… А к этому никак не могу привыкнуть. Или еще когда начнут с воздуха сыпать, бомбами… Рев этот… аждо печенок пробирает…

Он вздохнул и пошкрябал пальцами свою заросшую щетиной щеку. Теперь только Андрей понял, что темный налет на руках Кулёмина — это не копоть и не грязь. Это намертво въевшаяся в кожу угольная пыль.

— Ну ты, не каркай… А то примчатся щас… — буркнул тот, что завел разговор про музыку.

— Каркай — не каркай, а вороны эти, коли надумают нас бомбить, спрашивать разрешения не будут, — обстоятельно возразил Кулёмин.

Солдат, оглядываясь на безоблачное небо, тревожно проговорил:

— Скорей бы уже убраться отсюда. А то в самом деле держат нас тут как мишень, будто нарочно для «стервятников» ейных…

— Не сей панику, — урезонил его Кулёмин. — Здесь, в степи, ты всюду мишень, так что неча зря поджилки свои растряхивать. Они тебе еще пригодятся. А вот на пустой желудок в марш переть — это никуда не годится. Это уж как пить дать. И с водицей, кстати, надо продумать, чтобы потом от жажды не мыкаться… Слышь, служивый, как тебя звать?

Задав вопрос, он переглянулся с Аникиным.

— Сафронов я… — несколько растерянно отозвался солдат.

— Так вот что, Сафронов, обойди всех, кто из третьего отделения, и напомни, чтобы воду набрали. Давай, действуй…

— Есть!

Козырнув, солдат отправился осуществлять опрос.

Кулёмин чуть заметно хмыкнул.

— Лучше чем солдата занять. Паника от ничегонеделанья шибко разрастается, — сказал он, обращаясь к Аникину.

— А где же и в самом деле наш старшина с пайком? Или мы тута до утра торчать будем?… — произнес он.

Словно бы в ответ на его мысли вслух, из-за бревенчатого сарая появился старшина. Он и еще двое рядовых та{цили, взвалив на плечи, по огромному мешку.

Завидев идущих, лейтенант тут же выкрикнул:

— Рота!… В колонну по три — становись!…

Старшина, несмотря на тяжеленный груз на плечах, всем своим видом выражал всемерное довольство. Это было его первое успешно выполненное приказание в новой должности. Да и касалось оно вопроса, первостатейного для каждого солдата на фронте, — продуктового довольствия.

— Каждому — по буханке хлеба и по две консервы. Тушенка, товарищ лейтенант…

Докладывал он на ходу, запыхавшимся голосом, осторожно ставя мешок со спины на землю.