Департамент Х. Прощальная молитва - Сергей Самаров Страница 45

В первый раз, между первой и второй молитвами, они его из себя вывели уверенностью непонятно в чем, скорее всего в собственной правоте, которой он признавать не хотел. Это была именно правота позиции, как имам понял, а вовсе не чувство собственной силы. Но эта правота позиции оказалась более сильной, чем превосходство силы и власти имама. Это не могло не вывести его из себя, и вывело. Выбило из колеи на целый день. А в такой день, как пятница, нельзя терять контроль над собой. Это день всеобщих молитв, которые особенно важны и сильны. И имаму, в отличие от простых верующих мусульман, особенно важно держать голову ясной и спокойной и не отвлекаться от благочестивых молитвенных рассуждений на всякие мирские дела.

Во второй раз, когда он попытался показать свое знание вопросов богословия, ему быстро указали на его безграмотность. А потом и вовсе такое началось, чему Гаджи-Магомед никакого объяснения не находил.

* * *

После странного происшествия над домом Газали Султанова Гаджи-Магомед вернулся домой почти бегом. Если бы кто-то со стороны увидел его, наверняка очень удивился, потому что имам Меджидов всегда ходил степенно и с достоинством. Но в этот раз он почти бежал. И совсем не потому, что боялся. Просто состояние было близкое к истеричному. Нет, он, конечно, не боялся. Он вообще всегда был храбрым человеком и никогда никому не показал бы свой испуг. Но столкнувшись с вещами необъяснимыми, Гаджи-Магомед не знал, как себя вести. Наверное, страх был – страх неизвестности. И именно этот страх заставил его дать в небо очередь. Не храбрость заставила, а страх и желание прервать это наваждение. Хотя по большому счету страх всегда бывает только от неизвестности. Человек и смерти боится только потому, что за границей жизни его ждет неизвестность. Если бы он знал, что с ним будет дальше, он не боялся бы перехода в иной мир. И, может быть, бояться неизвестности – это даже не стыдно, как стыдно, например, пугаться врага.

То шестикрылое, что летало над домом, несомненно, было врагом. Или порождением врага. Или просто существом, вызванным врагами себе в помощь против Гаджи-Магомеда. И оно было неизвестным. Гаджи-Магомед сам себя старался уверить, что он не боялся, не понимая, что выпущенная им из автомата очередь была не чем иным, как обыкновенной истерикой испуганного человека. Но признаться себе в этом – значит потерять уважение к себе же. А как человек может ждать, чтобы его другие уважали, если сам себя не уважает.

Гаджи-Магомед почти бежал, и за ним, с трудом успевая, бежал узкоплечий охранник Вали Гаджиев, получивший только что от имама увесистый пинок.

Бежать, в общем-то, было не от кого, поскольку шестикрылое существо уже исчезло среди туч, а в ответ на выстрелы в свою сторону просто погрозило пальцем. Но перед этим, и Гаджи-Магомед отчетливо видел, шестикрылое нечто перекрестило православных священников. Перекрестило! Значит, это существо было вызвано ими, их молитвами!

Как могло такое случиться, Гаджи-Магомед не знал, и вообще не представлял, что такое бывает. Он много слышал о миражах, хотя сам ни разу их не видел. Миражи, как правило, случаются в пустыне и являются плодом воображения измученных жаждой людей. Что-то, кажется, он слышал и о миражах в небе, но точно вспомнить не мог.

Говоря по правде, Гаджи-Магомед был в панике. И эта паника была вызвана не столько появлением самого шестикрылого нечто, хотя и этим тоже, а пониманием, что православные священники своими молитвами творят такое, что ему самому вместе с другими имамами-салафитами будет явно не по силам.

Спрашивать себя или охранников, что это было, – бесполезно. Спросить можно только у самих священников. Но что они могут сказать? Они будут чувствовать свое торжество, каждое их слово болью отдастся в груди имама Меджидова и отнимет у него последние остатки уверенности в себе и в правоте своего дела. Кажется, они что-то говорили, как-то называли это существо. Значит, они знают больше, и спросить все-таки следует. Но возвращаться в дом Газали Султанова очень не хотелось. Гаджи-Магомед резко остановился, чуть-чуть не дойдя до своего дома, задумался, потом посмотрел на Вали Гаджиева. Тот выглядел так, словно по нему танк проехал.

– Сильно перепугался? – сочувственно спросил имам.

Вали промычал в ответ что-то невнятное. Кажется, он еще и дар речи потерял.

– Ну и ладно. Все уже позади. Оно улетело. Сейчас сходи туда и приведи мне отца Иннокентия.

Вали на шаг отступил от Гаджи-Магомеда, взглянул на него так, словно это сам Гаджи-Магомед недавно летал над селом, и отрицательно замотал головой.

Меджидов нахмурился. Испуг охранника был, видимо, настолько силен, что он не боялся отказать имаму в выполнении приказа. Сам по себе Гаджи-Магомед хорошо знал, что, стоит только перебороть себя, и испуг уйдет. Но это мог сделать он, но не Вали. И настаивать сейчас на выполнении приказа было бы ошибкой, потому что Вали все равно не в состоянии его выполнить. А тот, кто даже после повторения приказа откажется его выполнять, будет уже человеком ненадежным. Терять Вали Меджидову не хотелось, проще было отменить свое решение.

– Ладно, – наигранно засмеялся он. – Тогда сходи к Джабраилу и приведи его.

Вали побежал выполнить этот приказ. Ноги охранника скользили, ремень автомата постоянно падал с покатого плеча. Он торопился, чтобы как-то реабилитировать свою трусость. Но этой торопливости Гаджи-Магомеду было мало. Он смотрел в спину охраннику и думал о том, что Вали следует в какой-то джамаат отдать, а себе найти другого человека, более решительного и способного к кардинальным действиям.

Джабраил пришел быстро. Хотя и не бежал, но все же тоже торопился.

– Сына я пока не привел. Ты говорил, чтобы я прислал его вечером.

– Да. Пока дело к тебе. Вали у нас сильно перепуган. Он тебе сказал, что произошло?

– Лепетал что-то. Я толком не понял.

– Приведение какое-то над нами летало. Может быть, джинн, может быть, сам иблис. Шестикрылый какой-то, полупрозрачный. Неважно, что за тварь, но, кажется, священники знают, что это такое. Ты не видел?

– Нет, не видел.

– Оно и над селом круг сделало.

– То-то у меня собаки лаяли. Я вышел, а на улице никого.

– Священники могут знать. Вали боится, а ты сходи, поспрашивай, и приведи ко мне протоиерея Иннокентия. Нет, подожди... Протоиерей слишком гордый. Приведи лучше отца Николая, которого последним привезли. Я с ним поговорю. Он, кажется, человек прямой, не боится высказывать свое недовольство. А в недовольстве можно много такого сказать, что думающий и осторожный человек не скажет. Только быстрее возвращайся, скоро третья молитва.

* * *

Видимо, Гаджи-Магомед за суетой последних дней частично потерял свою способность по глазам определять человека и его характер. Он не пожелал пригласить к себе протоиерея Иннокентия, старшего по званию среди священников, потому что тот в основном и вел разговоры с ним, но вел их уверенным тоном, который давало ему ощущение собственной правоты. А Гаджи-Магомед чужой правоты видеть не хотел, он признавал исключительно собственную правоту. Протоиерей из всех казался самым интеллигентным, хорошо владел собой и обдумывал все, что скажет, без всяких эмоций. С таким разговаривать всегда сложно. От разговора остается осадок. Осадок вины, что ли, хотя считать себя виноватым Гаджи-Магомед не собирался ни при каких обстоятельствах. И потому вместо отца Иннокентия приказал привести отца Николая, который казался более простосердечным и открытым, способным высказать не только то, что следовало, но и то, что в душе накопилось. Но в чем-то, видимо, имам ошибся, и отец Николай казался сейчас уже не таким человеком. По крайней мере, смотрел он спокойно и властно, уверенный в своей правоте не меньше, чем протоиерей Иннокентий, и это Гаджи-Магомеду не нравилось.