Близнец Бешеного - Виктор Доценко Страница 47

— Кого, грабителя жалко? Не видишь, как этот сучонок издевается над нами? Даже говорить с нами ему западло! — было заметно, как майор заводит сам себя.

— Может, его к врачу сводить? — Никитич сделал последнюю попытку остановить майора.

— Его Петровна осматривала?

— Осматривала, — вздохнул Никитич.

— Какие-то распоряжение на его счёт давала?

— Никак нет…

— И в бумагах о его болезнях нет ни слова, а это означает, что парень симулирует! И сопровождающий его капитан подтвердил это! Под вольтанутого косит! — он повернулся к Серафиму и помахал перед ним указательным пальцем. — У нас такое не пройдёт! Не умеешь — научим! Не хочешь — заставим! В сто девятую его, Никитич! — приказал майор. — Там ему быстро мозги вправят! — добавил он и быстро пошёл прочь.

Старый прапорщик долго смотрел ему вслед в надежде, что майор передумает, но тот даже не оглянулся.

Дело в том, что сто девятая камера, рассчитанная на восемь человек, славилась своим беспределом на всю тюрьму. В ней были собраны самые отпетые уголовники: убийцы, насильники, к тому же они постоянно нарушали режим содержания. В неё не хотели попасть даже уважаемые авторитеты, имеющие вес не только в этой тюрьме, но и за её пределами.

И дело не только в том, что в сто девятой камере сидели два скорешившихся убийцы. Одному недавно исполнилось двадцать два года, другому — двадцать четыре. За многочисленные преступления которых, а среди них и имелись и убийства детей, их ожидала смертная казнь.

Эти двое, Сыромятин Павел и Тараньков Федор, метко прозванные самими зэками «Братьями на крови», не цеплялись за жизнь, вели себя дерзко и в первой же камере, где они сидели, успели ногами забить одного бедолагу до смерти лишь за то, что тот в чём-то им возразил.

Создавалось впечатление, что они делали все, чтобы не попасть в колонию: убийство детей не прощалось даже среди самых отпетых преступников.

Но кроме этих двух убийц, в сто девятой находились ещё четверо подследственных.

Один, тридцати пяти лет от роду: Гудильников Валентин, по кличке «Гудок», обвинялся в бандитизме, и ему с подельниками тоже вменялись эпизоды, связанные с убийством малолетних детей: так они избавлялись от ненужных свидетелей.

Более трех лет назад Гудильников вместе с отчимом организовал банду, и они грабили не только простых людей, но и магазины, сберкассы. Как-то, не поделив власть с подельниками, Гудильников убил отчима и сам встал во главе банды. При нём преступления становились всё более жестокими и кровавыми: убивали даже малолетних детей и стариков.

У Гудильникова была любовница, которая занималась сбытом краденого. И у неё имелось четверо детей, среди которых четырнадцатилетняя дочка. Как-то, изрядно поднабравшись, Гудильников встал среди ночи, сходил в туалет, а когда возвращался, наткнулся на девочку, проснувшуюся от того, что ей захотелось попить воды.

Он проводил девочку на кухню, напоил её, после чего затащил в ванную комнату и там изнасиловал в извращённой форме. Наутро, когда Гудильников спал мёртвым сном, дочка и рассказала обо всём случившемся матери. И женщина, взбесившаяся от вероломства любовника, вызвала милицию и написала на него заявление…

В сто девятой сидели ещё двое, которым едва исполнилось по двадцати лет: Гасантулеев Аликбек и Датаев Айсым. Они обвинялись в терроризме. Захватив пятнадцать заложников в детской балетной школе, эти наркоманы трое суток удерживали их, требуя миллион рублей мелкими купюрами и наркотики. При этом, получив наркотики, насиловали девочек и издевались над мальчиками. И когда школа штурмом была захвачена, среди заложников были обнаружено три девичьих трупа. Не выдержав чудовищных истязаний и невыносимых пыток наркоманов, девочки скончались.

Наконец, четвёртый сиделец: Рычков Анатолий, сорока одного года, обвинялся в изнасиловании и убийстве собственной жены — её тело обнаружили соседи под окнами собственной квартиры: то ли выбросилась, то ли, после того, как изнасиловал, её выбросил с пятого этажа муж. На её теле судмедэкспертизой были обнаружены многочисленные порезы, разорванная промежность и механические повреждения прямой кишки. Видимо, потеряв рассудок или выведенный из себя, Рычков, схватив, что попалось под руку, в данному случае, швабру, и принялся тыкать её черенком в задний проход супруги.

Всех этих обитателей сто девятой камеры объединяло то, что каждого из них на зоне не ожидало ничего хорошего. Понимая это, они и вели себя соответственно.

Именно поэтому старший прапорщик попытался возражать против того, чтобы новенького парня, хотя и обвиняемого в грабеже, но ни разу не привлекавшегося к судебным преследованиям, подселили к этим убийцам и насильникам.

Первым делом прапорщик провёл Серафима через вещевой склад, где он получил матрац, матрасовку вместо простыни, подушку на вате, байковое одеяло, алюминиевые кружку и ложку с обломанным черенком, чтобы из неё не было возможности сделать заточку. После чего повёл его в сто девятую камеру, расположенную на втором этаже.

— Не знаю, слышишь ты меня, паря, аль нет, но я всё-таки скажу, — тихо проговорил Никитич по дороге. — В камере, куда тебя определил старший Кум, сидят одни отморозки, каждому из которых светит «вышка». Им терять нечего: двое из них, «Братья на крови», уже здесь, в тюрьме, ни за что ни про что, замордовали одного мужика до смерти, да и другие, поверь, не лучше, — прапорщик презрительно сплюнул. — Так что ты будь поосторожнее… — он взглянул на сопровождаемого, пытаясь понять: дошли его слова до него или нет.

Лицо Серафима ничего не выражало, и Никитич снова подумал, что тот либо ничего не слышит, либо не хочет ничего слышать.

— Ну, как знаешь, — с огорчением пожал плечами старый контролёр.

И неожиданно Филиппу Никитовичу показалось, что до его ушей донеслась странная фраза:

— Спасибо, отец! Всё будет хорошо… — и тут же услышал добавление, — …кончится плохо!

Прапорщик снова взглянул на своего подопечного, но его лицо оставалось таким же безразличным, как и ранее.

— Ничего не понимаю, — с удивлением прошептал старший прапорщик. — Ты что, говорить можешь, не раскрывая рта?

Серафим, не глядя на него, чуть заметно улыбнулся, точнее сказать, не улыбнулся, в привычном понимании этого действа, а чуть дёрнулись уголки его губ…

И вновь старый Никитич пришёл к мысли, что в этом пареньке есть нечто такое, что заставляет любого относиться к нему если не с уважением, то с опаской. А ещё Никитич почувствовал некое успокоение на его счёт: за этого паренька можно не беспокоиться — с ним всё будет в порядке…

Серафим помнит до самых мельчайших подробностей своё появление в «нехорошей» сто девятой камере, о которой предупреждал старый Никитич. Казалось, что это было только вчера…

Произошло это в тот самый момент, когда старший прапорщик Суходеев, прежде чем открыть дверь плохой камеры, с огорчением произнёс: