Искупление - Леонид Левин Страница 5

— Я одно понимала возле железной дороги — смерть. Кругом пули щелкают, взрывы землю рвут, а я детей подхватила под руки словно кулечки и бегу, бегу, так быстро словно лечу над той землею… Только и думаю себе — не останавливаться. Остановлюсь — пропадем… Так без роздыху и добежала к Минску, а там уже немцы…

Гитлеровцы согнали оставшихся в городе евреев, заклеймив желтыми щитами Давида, в несколько огороженных колючей проволокой кварталов, предварительно очистив их от русских, белоруссов, украинцев. В каждый домишко, в каждую комнатку набилась куча народа, люди теснились по углам, спали на полу. Каждый день способные работать женщины, а именно они составляли большинство среди тысяч несчастных обитателей гетто, печальной серой колонной отправлялись в город. К вечеру поредевшая колона возвращалась, солдаты спокойно, по-деловому отсортировывали и пристреливали обессилевших и тех кто пытался пронести за проволоку жалкие кусочки сьестного. Трупы оставались лежать на ночных затаившихся в страхе и ненависти улицах плоскими темными бугорками до тех пор пока специальным командам из узников не дозволялось забрать и похоронить погибших в общих безымянных могилах.

Не все оставшиеся в гетто выходили встречать уставшую рабочую колону. Многие не доживали до конца дня. Полицаи, эссэсовцы, просто бандиты охотились на людей, отсекая раз за разом от гетто ещё несколько улочек, домов, проулков, убивая всех найденных людей. Заселяли очередной очищенный от евреев кусок района понурыми, безмолвными людьми из сожженных, за близость к партизанским лесам, деревень. В лучшие дома шумно, с выпивкой и застольем вселялись семьи полицаев, не смущаясь, как должное, принимали новое, еще теплое после убитых жильё, словно Иуда тридцать сребреников.

— Я так боялась за детей, но брать с собой на работу могла только одного ребенка, второго оставляла на старика-свекра. Но что значит взять? За ручку с собой не проведешь, увидят конвойные и убьют. Просто так, со смешком, погодя, словно муху прихлопнут…. Сверхчеловеки… Сердце кровью обливалось как прощалась уходя на работу, что тут поделаешь?

Баба Двойра была жнщина исключительно красивая, статная, высокая и сильная. Это её и спасало. Малышку прятала на своей груди, под широким пальто, что носила теперь не снимая летом и зимой. Девочка таилась словно мышка, только дышала тихонечко. Так и шли они в общих рядах по крестному пути страданий. Работа выпала ей ещё та, не всякий здоровый мужик мог выдюжить, но женщина держалась за неё ради крохотного официального пайка, ради детей и старенького мужниного отца. Работала Двойра в кузне, молотобойцем. Так работала, что мастер-немец, вначале презрительно оравший и обзывавший несчастную всеми известными ругательствами, очень скоро сменил лексикон и тональность. Помогал, подкармливал, не выдавал на расправу обнаруженного в куче наваленного в углу кузнице хлама ребёнка. В конце-концов, мастер если и принимался костерить что-то, то только проклятую войну, перевернувшую с ног на голову все привычные понятия и представления добропорядочного бюргера. Да и то вполголоса, боялся.

Как люди выживали в тех уловиях мне трудно представить даже по рассказам Двойры, но как-то жили, пытались прятаться, обманывать немцев, даже бороться. Существовало, оказывается, в гетто и своё подполье, руководимое коммунистами. Ухитрялись узнавать сводки с фронта, писать листовки, выводить людей к партизанам, портить немецкие автомашины на ремзаводе.

День ото дня, месяц за месяцем сокращалась площадь гетто, число его обитателей. Охоту на людей немцы вели планомерно, по графику, по науке. Несколько раз попадала Двойра с семьей в облавы, но Бог помогал ускользать, затаиться, выжить, перебежать на соседнюю, еще не очищаемую от евреев улицу. Труднее всего удавалось ускользать не от немцев, от своих, еврейских, полицаев. Нашлись в гетто и такие.

Однажды из тайного закутка увидела Двойра как вывели каратели из дома свёкра с грудным внуком на руках, повели было к сараюшке, да потом передумали. Выстрелом в спину убили сразу двоих, не потратили лишней пули. Не дай Бог пережить такое и не сойти с ума, сохранить ясную голову, способность жить и бороться за жизнь. Старик в последнюю секунду попытался телом прикрыть внука, да какое у усохшего от голода старца тело?

Обнаружили их полицаи, убили — немцы. Своя внутренняя еврейская полиция работала на совесть, старалась… За верную службу иудушек расстреляли напоследок, вместе с семьями. Положили в самый последний, верхний слой, на шевелящуюся, стонущую, дышашщую кровавыми пузырями массу людей. Неторопясь пристрелили… и только потом закидали яму. Подобное каратели и в белорусских деревнях делали, убивали сначала невинных людей, потом, за ненадобностью, старост да полицаев, затем — собак. Так и клали…

Но Двойра с дочкой, слава Богу, в ту яму не попали. Однажды не повели на работу колону женщин. Вместо того конвоиры заорали, приказали лезть в кузова грузовиков. Все зарыдали, закричали, заплакали понимая в какие места тее машины их повезут и для чего. Мозг Двойры работал на пределе возможностей просчитывая варианты спасения. Женщина, прижимая к себе дочку, отталкивала полицаев, принимала на спину и голову удары дубинок, но вскочила, как и рассчитала только в предпоследнюю машину и притулилась с краюшку, у самого борта.

Тупоносые, тяжелые, крытые тентами дизельные грузовики ревя моторами ползли пустынными улицами Минска. Пешеходов не видно, жители попрятались, не рискуя высунуть нос, опасаясь глазеть на проезд расстрельной колонны, не желая стать даже случайными свидетелями и соучастниками трагедии. Немцы, презирая тех кого собирались уничтожать и видя отчаяние, бесспомощность, истощенных голодом женщин, не особо утруждали себя конвойной службой. Автоматчики сидели только в кузовах первой и последней машин. Остальные прятались от холода по кабинам вместе с вольнонаемными гражданскими водителями. Те не стреляли, только возили… Работали.

Двойра хорошо знала город. Представив мысленно маршрут собралась в комок и ждала того, единственного поворота который должен решить судьбу. Вот дорога пошла на взгорбок перед мостиком, затем крутой поворот за дом, обнесённый забором. Задняя машина отстала преодолевая подьём, передняя уже пошла на спуск. Прижав к груди дочку и приказав той молчать, что бы ни произошло, она не раздумывая, одним мощным толчком перекинула через борт своё гибкое тело, откатилась к забору, ударила что было силы в калитку. За калиткой стоял человек. Ей в очередной раз повезло, мужчина посторонился и пропустил беглецов во внутрь двора… Нет он не спас, не предложил убежище. Он просто не выдал, не закричал, не замахал всполошенно руками… Спасибо и за это, на такой поступок в тот день, на той улице, в том городе далеко не всякий бы отважился.

Ночью женщина с ребёнком, сорвав с одежды позорные желтые метки, ушла в партизанский отряд. Нашли они его не сразу. Бродили по лесу, питались корой, оставшимися с лета ягодами, поздними грибами. Плутали, но вышли к своим. Там и закончили войну, пережив карательные рейды, бомбежки, травли собаками, минометные обстрелы. Это уже оказалось не так страшно как в гетто, это — борьба, свобода…

После войны Двойра учила детей в школе, имела много наград за труд, но дороже всех мирных наград была ей партизанская медаль… Так и похоронили её с этой медалью на груди на тихом зеленом еврейском кладбище в чужой американской земле.