Офицерский крематорий - Михаил Нестеров Страница 5

Я остановил проходившего мимо моего столика Карло и попросил у него авторучку. Он без колебаний и тени недоумения вручил мне гелевую. Бумага же была мне не нужна. Рисунок на салфетке – избитый, даже слегка пошловатый прием. Я расправил на столе свой девственно-чистый носовой платок и сделал первые штрихи, послав продолжительный взгляд на женщину. Она тоже бросила на меня взгляд – короткий, но не первый и не второй: таких я насчитал не меньше десятка, из них половина, может быть, – случайные. Конечно, она могла заинтересоваться мной в гастрономическом плане: шеф-повар какого ресторана сотворил из моего лица свиную отбивную? Мне было плевать на свой наружный облик, сейчас меня притягивала внешность этой женщины, которой я был буквально пленен.

Уже через пять минут она сообразила, что я переношу ее образ на своеобразный холст. Брови ее сошлись к переносице, и я решил, что холодок в сочетании с недовольством не исказили ее лицо в худшую сторону. На сколько хватит ее терпения? Я дал ей (и себе тоже) пять минут, рассчитывая за это время закончить портрет.

Мы оба уложились в срок. Она презентовала мне несколько дополнительных секунд, как будто для того, чтобы я смог поставить свое имя в нижнем углу портрета. Что я и сделал, начертав гелем свои инициалы: ПИБ. Причем «И» получилась меньше, что в целом читалось как Пэ и Бэ. «Вот это звучит сексуально», – подумал я и поднял глаза на свою невольную натурщицу. Серебряные динары в ее глазах гневно блеснули:

– Вы что, рисуете меня?! Кто вам дал на это разрешение?

Разрешение? Вообще-то люди в таких случаях обычно употребляют другое слово: право. Но это ее личное дело.

– Я уже нарисовал. Извините.

– Дайте сюда это… – пощелкала она тонкими изящными пальцами.

Я с сожалением вздохнул и, взяв платок с двух сторон, поднял его, закрывая им свое лицо и демонстрируя ей ее же портрет.

Мне показалось, прошла не одна минута. Хотя почему нет? То, в каком стиле я изобразил ее на полотне, можно рассматривать часами.

Она села рядом – справа от меня – и прикосновением руки заставила меня опустить рисунок.

– Это… У меня нет слов… Кто вы? Только скажите честно! По вашим глазам вижу, вы хотите отшутиться. Но такими вещами не шутят. Это прекрасно… – Она повернула рисунок к себе и покачала головой.

С холста на нее смотрела строгая женщина с нахмуренными бровями. От внешнего мира ее отделяло окно террасы – те самые клетки носового платка, которых не затронул ни один штрих. Поэтому рисунок оказался объемным, как голограмма.

Мы, словно сговорившись, не стали обмениваться банальностями вроде: «Вы художник?» – «Да, свободный».

Она заказала вина. Когда официант принес «Амаретто», я вернул ему авторучку и поблагодарил его. Мы выпили. Она сложила платок по сгибам и глазами спросила: «Я могу оставить его себе?» – «Да», – так же ответил я.

Роман. Я улыбнулся этому старомодному, выполосканному в Черном море слову. С этой женщиной у меня завязывались романтические отношения, и я был чертовски рад этому обстоятельству. Вдруг в голове отчего-то прозвучал голос Адриано Челентано…

– Извините, я на минуточку, – сказал я и подошел к бармену. – Слушай, друг, в твоей фонотеке есть песни Челентано?

– Точно не знаю, я – управляющий, подменил бармена на десять – пятнадцать минут. Витторе, – представился он.

– Павел, – назвал я свое имя.

– Вам любую поставить или… определенную? – с небольшой задержкой подобрал он слово.

– Определенную. Он еще там по-русски поет: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу».

– Очень нужно? – спросил Витторе, бросив взгляд на мою спутницу за столиком. – Четверть часа подождать можете?

Я промолчал. Витторе, бросив под нос: «Не знаю, что есть на жестком диске», набрал в поисковой строке браузера ключевые слова. Он не стал обращаться к перечню фонотеки ресторана – нашел песню в сети, и она прозвучала буквально в прямом эфире. Я кивнул Кватроччи: «Спасибо!» – и вернулся на свое место.

– Давай наконец познакомимся, – первой перешла она на «ты». – Меня зовут Рита.

– Павел, – назвался я.

– Потанцуем? – предложила она.

Последний раз я танцевал на выпускном вечере в военном училище (не раз отплясывал в кабаке, но это не в счет). С тех пор прошло всего шесть лет, а мне казалось – целая вечность.

«Проснувшись утром, снова я пытаюсь угадать, что, ангел мой, ты в снах своих увидела опять? Который раз я с трепетом смотрю в твой сонный взор, что обращен ко мне. Я знаю – я тебя люблю, свой мир тебе я отдаю».

Челентано последний раз признался в любви, а я, кроме своего имени, больше ничего не произнес.

Мы выпили по бокалу вина. Я не любил «Амаретто», но сегодня оно пришлось по вкусу, и я даже уловил нечто похожее на послевкусие, как будто разгрыз абрикосовую косточку.

– Ты не из вагантов?

– Прости?

– Не обижайся, – коснулась она моей руки.

Как я мог обидеться на такой лестный отзыв? Вагант – странствующий художник-артист, бродяга. Я многое изменил бы в жизни, лишь бы сегодня сказать правду о себе: «Да, я – из вагантов».

Ее глаза выпрашивали ответ, и я подчинился им. Сказал то, что она хотела услышать:

– О таких, как я, говорят: он – свободный художник.

Мой отец, будь он за соседним столиком, поперхнулся бы итальянской лапшой, а потом рассмеялся бы мне в лицо. Но его не было рядом, и слава богу.

Рита не смогла подобрать определения и заменила его жестом, коснувшись рисунка:

– Этим ты зарабатываешь себе на жизнь?

В ее глазах перемешались интерес, сочувствие, непонимание. Для нее я стал «поэтом из грязи» по прозвищу Ветер, которому отдалась прекрасная, но «гневная» в этом фильме Анжелика. Языком моего отца, я зарабатывал себе на жизнь «художествами» – так он назвал мое ремесло, бросая перед ним частицу «эти». Эти художества. По этой причине я реже, чем с отцом, встречался с матерью: ей стыдно было смотреть мне в глаза. А ведь она не старая, вдруг как откровение обрушилось на меня, ей до пенсии… раз, два, три – четыре года.

– Да, – уверенно соврал я и повторил жест своей новой знакомой: коснулся рисунка. – Этим я зарабатываю себе на жизнь.

Я не был бы столь убедителен, если бы у меня не было ни гроша в кармане и я рассчитывал, что Рита расплатится за меня в ресторане. Забегая в недалекое будущее, я подумал: она удостоверится в своей правоте, едва перешагнет порог моей комнаты в «Центральной». В таком гадюшнике мог остановиться только вагант… Там я был готов прочесть монолог: «Я мог бы быть уважаемым человеком. Мог бы побороться за чемпионский титул. Мог бы быть знаменитостью, а не бродягой, которым являюсь».

В общем, я не ошибся. Рита спросила:

– Ты где остановился?