След тигра - Андрей Воронин Страница 61

— Магнит, товарищ генерал, — обиженно, как будто его незаслуженно обвинили в полной и окончательной отсталости, ответил лейтенант, выбираясь из машины.

Федор Филиппович тоже вышел из машины и пересел вперед, на так называемое «хозяйское» место. Он знал, что генерал, гордо восседающий на переднем сиденье, выглядит недалеким провинциалом и вызывает у окружающих снисходительные улыбочки. Место хозяина — сзади, а спереди должен сидеть телохранитель, или младший офицер, или кто угодно, но только не генерал. В этом, наверное, был определенный резон, но что поделаешь, если Федору Филипповичу всю жизнь нравилось ездить именно спереди? Оттуда и дорогу лучше видно, и простора побольше, и вообще… И вообще, он собирался потолковать со старшим лейтенантом Завьяловым, а какой может быть разговор, если твоему собеседнику приходится все время вертеть головой, одним глазом глядя на дорогу, а другим — на рассевшееся сзади начальство? Короткий получится разговор — до первого столба, максимум, до второго…

Завьялов открыл дверь со стороны водителя, бросил на заднее сиденье проблесковый маячок и уселся за руль.

— В райцентр, товарищ генерал? — уточнил он.

— Да, — сказал Федор Филиппович, — и как можно быстрее. Только учти, что тороплюсь я именно в райцентр, а не на тот свет.

Старлей завел двигатель, оглянулся через плечо и лихо развернулся, зацепив колесами обочину на другой стороне дороги. Лицо у него было каменное, служебно-уставное — в общем, «слушаю и повинуюсь».

— Звать-то тебя как? — спросил Потапчук, ерзая на сиденье и пытаясь расправить сбившиеся полы пиджака.

— Старший лейтенант Завьялов, товарищ генерал, — с удивлением в голосе повторил старлей.

— Это мама с папой тебя так назвали? — ворчливо осведомился Федор Филиппович. — Меня имя твое интересует, а не звание. Меня, кстати, Федором Филипповичем зовут. А тебя как?

— Вале… Валерий, — запнувшись, ответил Завьялов. Наверное, хотел сказать «Валера», а потом передумал.

— Давно из училища?

— Уже год, — с гордостью ответил Завьялов и как-то вдруг поскучнел.

— Уже… — повторил Федор Филиппович, пряча улыбку.

По тому, как изменилось выражение лица этого мальчишки, генерал сразу понял, что перед ним романтик, уже успевший почувствовать и осознать, что никакой особенной романтики в его трудовых буднях нет и, похоже, не предвидится. «Плохо, — подумал Федор Филиппович. — Ну, никуда не годится! Такой материал пропадает! Ведь видно же, по детской его физиономии видно, что пришел он к нам не за окладом и не за льготами, а из чисто идейных соображений. С преступностью бороться пришел, а борется, как это чаще всего бывает, в основном с милицией и прокуратурой — с коллегами своими, в общем. Кто ловчей на соседа свою работу спихнул, тот и молодец. А уж если сумел при этом еще и чужие заслуги присвоить, так тебе вообще цены нет. Еще год, ну, максимум, два, и выйдет из этого паренька законченный циник, пройдоха, взяточник и вымогатель. Сами их такими делаем, а потом сами же вынуждены заниматься чисткой рядов по принципу: „Кто не спрятался, я не виноват“. А что я могу сделать? Прочесть ему лекцию о высоком предназначении сотрудника госбезопасности? В том-то и беда, что слова ничего не меняют, особенно если находятся в разительном несоответствии с окружающей действительностью…»

— Вот что, Валера, — сказал он. — Дело нам с тобой предстоит тонкое и деликатное, поэтому сразу дам тебе совет: потом, когда я отсюда уеду, постарайся сам, без надежного прикрытия сверху, никогда больше так не делать. По крайней, мере, до тех пор, пока сам не станешь генералом. Да и тогда… Впрочем, когда станешь генералом, сам поймешь, что тебе можно, а чего нельзя. Завьялов бросил на него быстрый взгляд, полный живейшего любопытства.

— А можно спросить, товарищ генерал, что он натворил, этот ваш подозреваемый?

Потапчук вздохнул и сунул в рот еще один леденец. Старший лейтенант терпеливо ждал, между делом выжимая из «Волги» все, что можно. Воздух глухо ревел, обтекая угловатый корпус «тридцать первой», ветровое стекло быстро покрывалось разбившейся вдребезги мошкарой.

— Если верить индусам, — сказал Федор Филиппович, — каждая вот такая мошка в прошлой жизни была человеком. Вот так посмотришь-посмотришь по сторонам да и задумаешься: а правильно ли я живу? Не дай бог переселиться в какую-нибудь пакость…

Завьялов понял эти лирическое отступление по-своему. Он нажал на гашетку стеклоомывателя и включил «дворники». Две пенные струйки, заметно искривленные напором встречного воздуха, ударили в стекло, щетки «дворников» со скрипом заходили взад-вперед, и на несколько секунд лобовик помутнел, сделавшись непрозрачным. Завьялов немного снизил скорость, потом стекло очистилось, и он снова утопил педаль почти до отказа. Лицо у него опять стало казенное, лишенное всякого выражения: он решил, что генерал уклоняется от ответа.

— Сдается мне, — сказал Федор Филиппович, — что мой подозреваемый натворил много такого, чего ему лучше было бы не делать. Но вот что именно он натворил и натворил ли вообще — этого я, Валера, наверняка не знаю. Затем и приехал, чтобы узнать. Фактов у меня, считай, никаких, одни подозрения, а на подозрениях, сам понимаешь, далеко не уедешь. Есть у меня надежда, что он мне сам все о себе расскажет, если я сумею правильно спросить. А в этом деле, дружок, главное — полная внезапность. Так что ты уж не обижайся, что я тебя заставил за руль сесть.

— Ясно, — с огромным удовлетворением произнес Завьялов. — Будем брать клиента на понт.

— Это тебя в училище научили так выражаться? — поинтересовался генерал. — Суть ты ухватил верно, только вот изложил как-то… Знаешь, я в последнее время ко всем пристаю с одним и тем же вопросом: вот почему, скажи на милость, не уголовники у нас перенимают манеру выражаться, а мы у них?

— Виноват, товарищ генерал.

— Не понял, — сказал Потапчук. — «Виноват» — это что, ответ на мой вопрос? Так вот, значит, кто, не щадя сил, внедряет феню в повседневный лексикон российских граждан! А я-то голову ломаю… А виновник — вот он, старший лейтенант Валера Завьялов…

«И чего я к нему привязался? — подумал он тут же. — Что это еще за лекция по культуре разговорной речи? Ведь он даже послать меня подальше не может, субординация ему не позволяет. Вот уж, действительно, „как хорошо быть генералом!“… Старею, ей-богу, старею…»

Впрочем, Завьялов, кажется, не обиделся — привык, видимо, прощать начальству мелкие слабости, из коих самой распространенной всегда была неудержимая страсть к многословным поучениям. Да и молод он был, молоко на губах не обсохло. Не забыл еще, как папа с мамой воспитывали, а учителя помогали. «Любопытно, — подумал Потапчук, — что получится, если подсчитать, сколько времени мы на протяжении жизни тратим на произнесение и выслушивание разнообразной ерунды? Ведь это же, наверное, выйдет что-то невообразимое — сутки, недели, а может, даже и годы, выброшенные псу под хвост только потому, что мы не умеем вовремя прикусить язык и мелем чепуху, упиваясь звуками собственного голоса».