Я вернусь… - Андрей Воронин Страница 7

Во дворах было и того хуже. Немногочисленные дворники в оранжевых жилетах поверх камуфляжных ватников и драных шубеек героически махали лопатами и трясли жестяными совками, рассыпая песок и новомодные соляные смеси. Но что такое человек с лопатой против стихии! Дворы мало-помалу становились непроходимыми, и будничный поход с мусорным ведром к расположенной в десятке метров от подъезда помойке сплошь и рядом оказывался сложным и опасным для здоровья предприятием. Усталые как черти, озлобленные травматологи не успевали вправлять вывихи и сращивать переломы; гипс соперничал белизной со снегом, и было его почти так же много. Народ привычно проклинал погоду, коммунальщиков, правительство Москвы целиком и персонально мэра вместе с его неизменной кепкой, но проклинал вяло, без настоящего чувства, поскольку все это – и снег, и коммунальщики, и мэр Лужков – относилось к одной и той же категории явлений, а именно к природным катаклизмам, обижаться на которые, как ни крути, глупо и бесполезно.

В целом же настроение в городе, как и во всей стране, было предпраздничное. Снег снегом, проблемы проблемами, а Новый год случается только раз в году. Это ли не повод для веселья! По телевизору крутили старые, всеми любимые фильмы, и новые – чуток похуже. Стоило включить ящик, и на экране тут же кто-нибудь принимался вкусно пить шампанское пополам с ледяной водкой и аппетитно закусывать праздничными разносолами – ветчинкой, солеными огурцами, помидорчиками, иссиня-черными маслинами и, конечно же, главным народным деликатесом – салатом оливье. "Какая гадость эта ваша заливная рыба!" – слышалось отовсюду, и рука сама собой тянулась к дверце холодильника, где томились в ожидании праздника отборные продукты и кристально прозрачные бутылки с главным русским напитком. Ворчливые жены, украдкой сглатывая слюну, мягко стукали по этим загребущим рукам и предлагали потерпеть, благо осталось недолго, а после, смягчившись, наливали себе и мужу по пять капель – чтобы, значит, терпеть было легче...

На занесенных снегом балконах, в сугробах на лоджиях, в веревочных петлях за форточками – словом, повсюду – мерзли в ожидании своего часа спутанные новогодние елки. Самые нетерпеливые и слабохарактерные граждане, поддавшись на провокационные уговоры младших членов семьи, уже украсили свои рождественские деревья, и по вечерам окна их квартир озарялись мигающим разноцветьем новогодних гирлянд. С каждым днем таких окон становилось все больше; в тепле елки начинали осыпаться, прозрачно намекая на бренность всего сущего, но как же хорошо пилось и елось под перемигиванье разноцветных лампочек, за компанию с бесконечно празднующими Новый год персонажами телефильмов!

Во всех без исключения магазинах, в коммерческих палатках и на рынках был полный аншлаг, продолжавшийся до позднего вечера. Москву наводнили приехавшие за покупками провинциалы – активные участники и главные виновники большинства предпраздничных дорожно-транспортных происшествий. Их припаркованные вкривь и вкось в самых неожиданных местах драндулеты неимоверно усложняли и без того катастрофическую обстановку на городских улицах. Впрочем, это были еще цветочки: главный взрыв покупательской активности ожидался вечером тридцать первого декабря, и к этому вечеру готовились, как к предсказанному извержению вулкана. По улицам уже бродили, как призраки грядущего праздника, какие-то ряженые с мешками, скоморохи с бубнами, фальшивые цыгане с еще более фальшивыми медведями в синтетических шкурах и с головами из папье-маше, а также многочисленные пьяные. Пьяных подбирали милицейские патрули; цыган, медведей, скоморохов и поддатых Дедов Морозов с измученными, задерганными Снегурочками работники правоохранительных органов не трогали. Детишки резвились, взрывая запрещенные петарды, которыми из-под полы торговали на каждом углу, и в несмолкающем треске китайских пороховых трубочек благополучно терялись редкие, но меткие выстрелы киллеров. В переулках и дворах находили окоченевшие, полураздетые, дочиста ограбленные трупы со следами побоев на лице и теле, но это уже не имело к празднику ни малейшего отношения. Упомянутые трупы в большинстве своем при жизни были людьми богатыми и преуспевающими. Милиция, сбиваясь с ног, искала банду гастролеров, промышляющую разбоем в московских переулках, – искала, надо добавить, тщетно. Даже местная братва недоумевающе чесала репу и разводила руками: кто-то активно орудовал на их территории, оставаясь при этом невидимым и неуловимым.

Словом, жизнь шла своим чередом, и главным в ней все-таки было ощущение праздника. Праздник не приближался, а именно надвигался, как медленно, но неотвратимо надвигается на цветущую долину сползающий по склону горы ледник. Как и ледник, праздник должен был собрать предопределенное заранее количество жертв, чтобы потом благополучно отступить до следующего раза. В городе, на который надвигался праздник, жило около десяти миллионов людей; среди них были жертвы, не ведающие о том, что их ждет, и пребывающие в таком же блаженном неведении палачи; были там и палачи иного сорта – холодные, расчетливые, точно знающие, что и ради чего они намерены предпринять. Но подавляющее большинство горожан просто жило своей обычной жизнью и готовилось к празднику, ничего не зная и не желая знать ни о палачах, ни о жертвах. Что вы, в самом деле, какие еще жертвы? Новый год на носу, а вы опять за свое... Новости по телевизору смотреть не надо! Все равно ведь все врут, а вы только зря расстраиваетесь... Елку-то хоть поставили? Мандарины детишкам купили? За углом, в палатке, очень хорошие и недорого совсем...

Москва ждала праздника, который обещал затянуться, как минимум, на две недели – до самого Старого Нового года, и была к нему готова, как бывает готов к шторму крепкий, на совесть построенный корабль с проверенным экипажем и опытным, бывалым капитаном.

И праздник грянул.

* * *

Как всегда зимой, стемнело рано и как-то незаметно. Только что, кажется, был день – пусть пасмурный, серенький, но день все-таки, – и вдруг сразу, без перехода, наступила ночь. На улицах зажгли неон, а внутри микрорайона, в непролазной путанице старых пятиэтажек, обреченных на слом, но живых железных гаражей, разросшихся кустов сирени, пустых детских площадок и погребенных под сугробами припаркованных ржавых драндулетов, как водится, царила кромешная тьма. Освещенные окна квартир и редкие ртутные фонари над подъездами давали какой-то свет, но его было слишком мало, чтобы свежий человек мог пробраться по обледеневшим, заснеженным тропинкам без риска свернуть себе шею.

Словом, темнота была – хоть глаз коли, и вдобавок снова пошел снег, окончательно заметая и без того почти незаметные тропинки между спрессованными под собственной тяжестью сугробами. Впрочем, Юрию Филатову на это было наплевать. Дорогу эту он знал наизусть и мог пройти по ней, ни разу не споткнувшись, в любое время, при любом освещении и в любом виде – хоть пьяный, хоть слепой, хоть мертвый. Хоть на руках, хоть на бровях – все едино; он родился и вырос в этом запутанном лабиринте одинаковых дворов и ржавых железных гаражей. В свое время его изрядно помотало по свету, но прибило опять же сюда, и со временем он как-то укрепился в мысли, что и в свой последний путь отправится этой же дорогой: из восемнадцатиметровой тесной хрущевки через узенькую прихожую, потом вниз со второго этажа по стертым ступеням, цепляясь углами гроба за исписанные похабщиной стены, во двор, мимо скамейки с вечными старушками, мимо кустов сирени, под которыми прячется облюбованный доминошниками дощатый столик, мимо знакомой кирпичной загородки с воняющими тухлятиной мусорными баками, мимо готовой рассыпаться в прах древней "Волги", навеки припаркованной у соседнего подъезда, за угол, на улицу и дальше, на загородное кладбище, а может, в крематорий...