Убрать слепого - Андрей Воронин Страница 73

– Дурак, – заметил Забродов. – Ему достаточно было выйти из кабинета, и в этой темноте и толкотне его бы сам черт не нашел.

– Хорошо рассуждать, сидя дома, – проворчал генерал. – Ты вот лучше по третьей налей. Хозяин, называется.

– Виноват, – сказал Забродов. – Немедленно исправлюсь. Он снова наполнил рюмки и аккуратно отставил графин подальше от генерала. С непривычки тот захмелел и уже начинал размахивать руками.

– Ну, – сказал Федотов, поднимая рюмку, – давайте помянем новопреставленных. Хотя ты, Илларион, правильно заметил: глупо погибли.

– Гибнут всегда глупо, – с какой-то тоской в голосе сказал Забродов. – Жить можно умно, а вот чтобы по-умному погибнуть – такого я не слыхал.

– Ну, тебе виднее, – сказал генерал, поднося рюмку к губам. – Ты у нас по этой части знаток, не зря тебя асом прозвали. Но и этот Сиверов, как я погляжу, не приготовишка.

– Кто? – переспросил Забродов. Голос его звучал спокойно, но рука дрогнула, и водка пролилась на рубашку.

– Ну вот, – сказал Федотов. Его заметно отпустило – водка оказывала свое целительное действие, да и присутствие Забродова как-то успокаивало, и теперь он с каждой минутой становился все больше похож на себя самого – генерала Федотова, отдыхающего в кругу старых знакомых с рюмочкой водки в руке и соленым огурчиком на вилке. – Еще и пить-то не начали, а ты уже облился, как маленький. Мещеряков, подари капитану слюнявчик.

– Вы сказали Сиверов, или мне послышалось? – осторожно ставя рюмку с остатками водки на стол, спросил Забродов.

– Сиверов, Сиверов. Глеб Петрович. Кличка – Слепой. Считался погибшим в Афганистане, был тяжело ранен, выжил, перенес пластическую операцию и был завербован кем-то из эфэсбэшников в качестве платного убийцы. А ты что, знал его раньше?

Забродов казался совершенно спокойным, но Мещеряков, хорошо изучивший приятеля за годы совместной службы и дружеских отношений, беспокойно задвигался на своем табурете.

– Да, – сказал Забродов. – Знал. Это мой ученик – один из лучших.

– Оно и видно, – вздохнул генерал. – Не человек, а мясорубка о двух ногах. Да, – снова вздохнул он, – судьба… Надо же, как вам довелось встретиться. Что ж, тебе и карты в руки. Ты его знаешь… Повадки, так сказать, привычки…

– Я его не знаю, – отрицательно покачав головой, сказал Забродов. – Это совсем другой человек.

Единственное, что мне о нем известно, это что он получил прекрасную профессиональную подготовку и все эти годы не стоял на месте.

– Да, – встрепенулся генерал. – Это все лирика, а у меня для тебя есть информация. Собственно, это не информация даже, а так, последние слова умирающего.

– Слушаю, – сказал Забродов. Он снова был внимательным и собранным, и Мещерякову захотелось тут же, не сходя с места, взять его в рамочку, рамочку застеклить и повесить в управлении на самом видном месте, и чтобы под рамочкой во всю стену тянулась надпись метровыми буквами: ПРОФЕССИОНАЛ. Чтобы приводить туда некоторых и тыкать носом: смотри, недоумок, и учись, покуда есть у кого…

– Потапчук перед смертью успел сказать, что во время их последней встречи – не знаю уж, где она произошла, – от Слепого сильно пахло канализацией.

– Именно канализацией? – переспросил Забродов. – Или это литературный перевод?

– Когда мне надо сказать «дерьмо», я так и говорю: дерьмо, – огрызнулся генерал. – Канализация, Илларион. Потапчук сказал – канализация. Похоже, он считал это важным.

– Похоже, это и впрямь важно, – задумчиво сказал Забродов и снова поднял рюмку. – Ну, господа, по третьей?

Илларион не знал, как называется помещение, в котором он сидел, на современном канцелярском жаргоне. Когда-то этот имевший довольно заброшенный вид тесноватый зальчик наверняка именовался красным уголком, потом ленинской комнатой, теперь же на его дверях со стороны коридора имел место просто прямоугольник отличного от всей остальной поверхности дверного полотна цвета – место, на котором когда-то висела табличка с наименованием помещения.

В помещении имелось пять или шесть рядов замызганных кресел с откидными фанерными сиденьями, накрытый пыльным блекло-красным сукном стол, два зарешеченных, давно не мытых окна и несколько наводивших смертельную тоску планшетов с наглядной агитацией. Позади стола стояло несколько полумягких стульев, а за ними возвышалась полированная деревянная тумба, на которой когда-то красовался бюст вождя, а теперь погибал от обезвоживания пыльный кустик какого-то комнатного растения в непомерно большом неглазурованном керамическом горшке, покрытом грязью и белыми пятнами проступивших минеральных солей. Светлые ножки кресел были исчерчены черными полосами, оставленными рантами милицейских сапог и ботинок всевозможных подневольных слушателей произносимых здесь речей. Для удобства ораторов в зале имелась также переносная настольная трибуна с укрепленной на передней части кособокой чеканкой. Чеканка, являлась единственным местом в этом душном помещении, на котором отдыхал взгляд: она изображала российский герб. Двуглавый орел – птица довольно необычная, а здесь он выглядел как явная жертва не то постчернобыльской мутации, не то попросту пьяного зачатия. Шеи у него были различной длины, глаза глядели с пьяным недоумением, а из полуоткрытых попугаячьих клювов натуралистично свешивались похожие на жирных дождевых червей языки. В целом гордая птица выглядела так, словно по ней несколько раз прошелся асфальтовый каток.

Вся эта роскошь располагалась в отделении милиции, куда Сорокин пообещал доставить всех диггеров, которых его людям удастся отловить за остаток ночи и утро. Илларион ждал, примостившись на краешке стола и покачивая в воздухе обутой в начищенный до блеска американский армейский ботинок ногой. Одет он был в полевой офицерский камуфляж и старую пилотскую кожаную куртку, из кармана которой кокетливо выглядывала рукоять бельгийского револьвера. Мощный туристский фонарь он держал в руке, с легким нетерпением постукивая им по колену.

Наконец, в коридоре заговорили, зашаркали ногами, дверь распахнулась, и возникший на пороге Сорокин пропустил в помещение десятка полтора молодых людей в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Ребята были как ребята: некоторые были одеты как хиппи благословенных шестидесятых, основная же масса выглядела вполне добропорядочно.

На всех без исключения лицах была написана покорная скука – видимо, им не впервой было посещать это или ему подобные помещения, где им регулярно скармливали ценную информацию о пагубности прогулок по заброшенным линиям подземных городских коммуникаций.

– Это все? – спросил Илларион у Сорокина.

– Пока все, – ответил тот. – Остальные, наверное, уже барахтаются в своей канализации.

– Всех не переловите! – задорно выкрикнул мальчишка лет семнадцати. На его выходку ответили вялым смешком, похоже, она была чем-то вроде доброй традиции. По крайней мере, Сорокин на нее не прореагировал вообще. Пройдя к столу и дождавшись, пока все рассядутся, он откашлялся и сказал: