За колючкой – тайга - Сергей Зверев Страница 8

– Чтоб я сдох, – без чувств разозлился Зебра. – Что ты все время молчишь? Мы вместе уже четыре месяца, а я никак не могу понять, стоит ли мозолить язык, чтобы расположить к себе человека. Не хочешь – скажи бугру, он разъединит нас, и ты получишь в пару того, с кем тебе будет легче проводить срок.

Спрятав сигарету в мятую и чуть сырую от собственного пота пачку, Андрей вернул ее в карман и поморщился. Мошкара любит пот, она летит на его малейший запах и пытается попасть туда, где может доставить жертве массу неудобств. Например, в глаза. Или в нос, как сейчас Зебре.

– У тебя остался кто-то на воле?

– Да, – уже не расстраиваясь от этой темы, буркнул Саня. – Как без этого. Жена есть. Пишет, что ждет. Я, конечно, как и все здесь, в сомнениях, но, судя по тексту, эти сомнения излишни. Понимаешь, я жену чувствую. Она, бывало, когда я еще на свободе был, говорит что-то, а я чувствую напряг. Начинаю выяснять – точно, опять у матери своей была, и та ее жизни учила. Поэтому сейчас, читая письма, понимаю – скучает. А Татьяна, если в чувствах, никого к себе не подпустит. Знаю, дождется, что бы ни произошло. Хотя что произойдет? – Зебра очертил прутом около своих сапог круг и зачем-то перечеркнул его повдоль. – Одиннадцать лет еще. Но письма приходят регулярно. Танька, она верная. И дочь растет. Жена пишет, что в школе у нее порядок, вот только с математикой небольшой рамс.

Сигарету Литуновский все-таки достал. В его жесте, когда он вынимал ту же сигарету из пачки, была некая едва заметная досада, но понять это мог лишь человек, хорошо знающий Андрея.

– Что еще пишет? Какая погода в Подмосковье?

– А откуда ты знаешь, что я из Подмосковья? – удивился Санька и тут же спохватился: – Ах, да, я же тебе сам вчера говорил. Когда ты опять на небо смотрел… Я забыл – о чем ты спрашивал?

Вместо ответа Летун встал, с трудом закинул на руку пилу, и решительно подался к остальным. Но, отойдя на несколько шагов от удивленного напарника, вернуться назад все-таки нужным счел.

– Вот поэтому я здесь никогда ни с кем не разговариваю, если речь идет о доме. Скорее всего да и – не скорее всего, а так оно и будет – таким же через пару месяцев стану и я. Лживым сукиным сыном, требующим, чтобы перед ним самим распахивали душу.

Сплюнул куда-то в кусты и продолжил движение в сторону сбора, где уже покрикивал конвоир и рвались с поводков овчарки.

– Подожди! – возмутился Зебра.

Схватив с земли длинную палку, он стал догонять Литуновского.

– Да ты что, с цепи сорвался? Почему это я – лживый сукин сын?! Мы напарники, так будь добр, ответь.

Идти быстро ему было так же тяжело, как и Андрею, года пребывания на «даче» стали брать свое, и вскоре он стал кричать уже из-за спины.

– Ты хороший человек, Летун, но ты совершенно непереносимый фраер! Постой, черт тебя побери!..

Андрею нужно было передохнуть, и лишь поэтому он скинул с плеч «Тайгу». Встал как вкопанный и принялся вытирать со лба льющийся ручьями пот. Дождавшись, когда Зебра подойдет, он одной рукой подцепил воротник его фуфайки и приблизил его лицо к своему.

– С математикой, говоришь, рамс? Теща жену жизни учит? Твоя жена давно наплевала на тебя. И ты, не желая казаться одним из многих здесь забытых, красишь свою жизнь и слух других фантазиями о том, как все было бы, окажись ты не здесь, а дома!

– Ты что несешь? – зашипел Зебра, вырываясь из пока еще сильных рук напарника. – Сдурел, что ли?

– Я не сдурел. И понимаю тебя, Саня. С каждой почтой тебе приходит письмо из дома, и ты, кивая головой, читаешь его на нарах и делишься событиями с другими.

Санька молчал и темными, похожими на маслины глазами смотрел на подбородок Андрея.

– Здесь, как и везде, не любят неудачников. Быть может, если бы почту от Хозяина постоянно забирал не ты, а я, мне пришлось бы тоже, каждый раз, раздавая вскрытые конверты, один из них прилюдно вручать себе. Один и тот же конверт, ты понял? Один и тот же! Старательно хранимый в целлофановом пакете, чтобы, не дай бог, не затерся до следующего раза. Ты держишь его в тумбочке, и всякий раз, направляясь за письмами, забираешь с собой. На этом конверте один и тот же рисунок, и одни и те же, что и в прошлый раз, места замазаны маркером. Кажется, это вижу один я, и боюсь – ты слышишь? – я боюсь того момента, когда стану понимать, что начинаю тебе верить. Придет этот страшный момент, и я, подыгрывая тебе, превращусь в такого же лжеца, коими тут являются все!

Литуновский отпустил воротник Зебры и легонько стукнул его кулаком в грудь.

– И после этого ты хочешь, чтобы я распахнул перед тобой душу? Зачем, Саша? Мы прокляты, и снисхождение божье на нас уже никогда не сойдет. Никогда, ты понимаешь? Земля вращается, и мы находимся в мертвой зоне, не видимой не только господу, но и остальным.

Вот теперь стало действительно трудно. Сколько кедров свалено? Десять, двадцать? Зебра знает. Он все знает, и Литуновскому считать не нужно. Зебра черта с два даст их обмануть. Доплестись бы до походной кухни. Что там сегодня? Ах, да, он опять забыл. Перловка без масла и щи из прелой капусты с тушенкой. Тушенки нет, какая тушенка может быть на два рубля в сутки на содержание особо опасного преступника? Тушенка у конвоя. Вон, один свою собаку ею кормит. Собака косится на зэков, чтобы, не дай бог, к миске не приблизился кто, и жрет, всасывая волокнистое мясо, как пылесос. И зэки косятся. Хочется мяса, хочется, но как у собак попросишь?

– Андрюха, зачем ты так?

– Чтоб не врал мне никогда, – пояснил Летун. – Свела нас зона, нары рядом поставила, в пару определила, так что будь любезен. Или как ты там говоришь? Будь добр? Так вот, Саня, будь добр, не лечи меня никогда ложью. Первый раз с тобой заговорил и сразу на кривду нарвался. Еще раз солжешь – до две тысячи двадцатого года слова не вымолвлю.

Суп проще есть, если перевернуть котелок углом вверх. За шесть-семь присестов его можно выпить, потом размеренно съесть перловку, и выгадать таким образом, на супе, минуту-другую на перекур. Хлеб лучше спрятать в карман. До ужина прорва времени, а есть хочется уже сейчас. Если не тарить хлеб по карманам, леса много не навалишь. Не будешь лес валить – ШИЗО, будьте любезны. А это тридцать дней на теплой воде с привкусом капусты и по три куска хлеба. За месяц люди сбрасывают килограммов по десять, и после этого с ними начинаются самые ужасные вещи. Сил нет, пополнять их нечем, и человек начинает болеть. С этого момента начинается волшебное исполнение желаний того, кто направил зэка не на «семерку», где рай, а на «дачу».

«Дача» – это богом проклятая больничная палата, где в одиночках лежат больные и ожидают того часа, когда их перенесут в ледник. Выздоравливающих больных на «даче» не бывает. Список зэков составлен поименно, и смыслом их помещения сюда является не исправление, а уничтожение. Эти люди опасны для общества, точнее, для лучшей его части. Исполняется воля высшего света, потому как нет в шестом бараке ни одного, кто на воле не обидел бы власть имущих. Потому лучше не болеть. Болезнь – это командировочное предписание в штрафной изолятор. А ШИЗО – стартовая площадка для рывка на волю. Воля расположена в двухстах метрах от «запретки». Сотни штакетных реек с фанерными щитками, на которых обозначен лишь номер. Литуновский, если вдруг заболеет, да не выздоровеет, будет лежать под штакетиной с цифрами 72555. Зебра – 67323.