В пекле огненной дуги - Виталий Мальков Страница 8

— Куда же ты, сука? А? — Золотарёв вытащил из ножен своего «дружбана», и тот вдруг завибрировал в его руке, словно ожил. Впрочем, возможно, эта вибрация произошла от мощного взрыва, раздавшегося где-то в километре отсюда.

Немец, лёжа на спине, отодвигался руками, с ужасом глядя на поблескивающее лезвие ножа.

— Что, гад, страшно умирать? — Золотарёв остановился перед фрицем. — А ну встать!

Немец замотал головой, видимо, догадавшись, что говорит ему русский, затем шустро перевернулся и, встав на четвереньки, опять попытался удрать. Им уже полностью владел дикий, безотчётный ужас перед смертью. Семён прыгнул на него и вонзил нож в спину фашиста. Тот пронзительно завизжал, но продолжал уползать, таща на себе Золотарёва.

«Какого хрена?» — Обескураженный Семён выдернул из его спины нож и воткнул его туда опять. Немец вновь взвизгнул и пополз быстрее. Стало даже жутковато оттого, что он не умирает и находит в себе силы двигаться. А ведь с виду казался даже хлипковатым.

Семён ещё раз выдернул и воткнул нож, взяв чуть левее. Немец упал и захрипел, но потом опять попытался ползти. Он почему-то никак не умирал!

«Да что же это, в самом деле? Заколдованный он, что ли?» — Семён выдернул нож и удивлённо посмотрел на его окровавленное лезвие.

«Раз есть кровь, значит, убить его можно. Надо добивать гада!»

Теперь он нанёс удар ближе к шее, и только после этого немец затих и остался лежать недвижимым.

Выдернув «Сёмку», Золотарёв несколько секунд смотрел на только что убитого им врага и вдруг ощутил омерзение и даже чувство стыда за то, что он по сути превратился в хищного зверя, которым владел самый худший из всех инстинктов. Животный инстинкт убийства!..

«Вот же что война с нами всеми делает… Превращает, зараза, в нелюдей… Мать её… И никуда ведь не денешься! Если не ты убьёшь, так убьют тебя…»

Семён поднялся и устало оглядел поле боя. Стало понятно, что позиция захвачена и драться больше не с кем. Всего лишь несколько немцев драпали по полю в сторону Самодуровки, остальные навсегда остались лежать здесь.

На востоке, над виднеющейся вдали рощицей, показался алый краешек солнца. Земное светило словно выглянуло из-за горизонта, чтобы утолить своё любопытство и узнать, что сейчас происходит на этой стороне планеты. Но уж лучше бы оно оставалось в неведении, потому что здесь по-прежнему шла жестокая, кровавая война, и люди продолжали убивать друг друга.

В стороне в траншее произошло какое-то оживление. Семён подошёл туда и увидел молодого немецкого солдата, лицо которого было белым от страха. Немец поднял руки и прижался спиной к стенке окопа, затравленно глядя на собравшихся вокруг него красноармейцев.

— Bitte nicht to ten, [7] — пролепетал дрожащим голосом фриц. — Bitte…

— Шо ты там лопочешь, немчура поганая? — Потапов шагнул к пленному и врезал ему кулаком в челюсть. — Поди, помирать не хочешь, да?

— Да в расход его, и всех делов, — предложил кто-то из красноармейцев.

— Как-то не по-людски это, — возразил Семён. Пленный уже вызывал у него чувство жалости — худой и лопоухий.

«А может, мобилизовали, не спросив разрешения? Мало ли… Ведь не все же они сами на фронт рвались? Не может же быть, что среди них нет нормальных людей…»

— Не по-людски, говоришь? — протиснулся к немцу Петров, на скулах которого играли желваки. — А они по-людски поступают, а?

Рядом на бруствере окопа появился Романцов.

— Что тут у вас? — Прищурив карие глаза, он быстро пробежался хмурым взглядом по лицам бойцов и, конечно же, сразу всё понял.

— Да вот, товарищ лейтенант. — Потапов кивнул на немца. — Думаем, что с ним делать.

— Есть предложение прикончить, — возбуждённо произнёс Петров.

— Предложение отпадает, — резко отрезал Романцов. — Мы, воины Красной Армии, не должны уподобляться фашистам. — Он чеканил каждое слово, будто произносил сейчас торжественную речь. — Убить без всякой жалости врага в бою — это одно, это правильно… Но убивать безоружного — это не по-советски. Всем понятно?

— Куда уж понятней, — проворчал раздосадованный Петров.

— Сегалов, передай пленного во второй взвод, — подумав, распорядился Романцов. — Всем остальным рассредоточиться. И не маячьте вы на бруствере, как мишени! — Он наклонился над одним из мёртвых немцев, коснулся пальцем пряжки чужого ремня и прочёл на ней надпись. — Гот мит унс. — Лейтенант распрямился во весь свой немалый рост. — Бог с нами!.. Слышал, Сегалов? Ну и где их бог? Что скажешь? Помог он им?

Сегалов неопределённо хмыкнул в ответ.

— Что и требовалось доказать, — заключил Романцов.

Глаза взводного повеселели. Он снял фуражку и погладил рукой коротко остриженную голову, а затем подмигнул пленному.

— Топай, фриц. Сейчас я твой бог…

Спрыгнув в траншею, Семён увидел перед собой Ильяса Давлетгиреева, лицо которого было забрызгано кровью.

— Еэх, хароший драка был, — радостно произнёс Ильяс, вытирая лезвие своего ножа куском ткани мышиного цвета, наверное, оторванного у кого-то из убитых фашистов.

— Ранен? — обеспокоено спросил Семён, оглядывая товарища.

— Нэт, цэлый. — Ильяс вытер рукой лицо и удивлённо посмотрел на кровь. — Это нэ мой кровь.

— Точно, не твоя?

— Нэт, нэ мой. — Чеченец криво усмехнулся. — Вражий…

* * *

Солнце уже взошло над горизонтом и теперь вовсю озаряло истерзанную боями, мёртвую Самодуровку. Картина была удручающей. От половины домов в селе остались обгоревшие развалины, а остальные походили на жалких, покалеченных беспризорников.

Семён представил, какая была жизнь в этом селе до войны, как здесь горланили по утрам петухи и мычали, требуя дойки, бурёнки, как гоняли лошадей в ночное бедовые хлопцы и вязали под песни снопы из срезанных колосьев ржи весёлые девки и бабы. Всё это, конечно же, было здесь, пока сюда не пришла страшная беда. А теперь село вообще опустело — загодя до начала сражения все местные жители со своей домашней животиной были отсюда эвакуированы.

«А сколько сейчас всего стоит таких вот опустевших и безжизненных сёл и деревень? — горестно подумал Золотарёв. — Должно быть, очень-очень много. Одни сожжены вместе с людьми карателями, другие полностью разрушены войной… А сколько ещё таких, что едва выживают и терпят великие страдания и унижения под кованым немецким сапогом?»

От этих мыслей его руки крепче сжали винтовку, а в душе заклокотала ярость.

«Ну ничего, ничего, скоро мы эту погань сковырнём с нашей родной земли и потом возродим все несчастные сёла и деревни, сделаем их ещё краше прежнего…»

Неожиданно в воздухе засвистело, и через пару секунд немецкая мина взорвалась, немного не долетев до траншеи, метрах в пятидесяти левее. Не успел развеяться дым от взрыва, как засвистела вторая мина, а за ней — ещё одна, и ещё. Они взрывались то перед траншеей, то позади неё, и было понятно, что огонь немцы переносят всё ближе и ближе к взводу Романцова.