Головы моих возлюбленных - Ингрид Нолль

Глава 1Серая как слон

В экскурсионном автобусе, когда я подношу к губам микрофон и начинаю рассказывать немецкоязычным туристам о Флоренции, публика принимает меня за студентку, которая изучает романистику и хочет подработать. Туристы находят меня очаровательной; как-то пожилые супруги заявили мне прямо в глаза, что хотели бы иметь такую дочь. Люди никак не усвоят, что внешний облик человека далеко не всегда совпадает с его сутью.

Именно отсюда мои туристы начинают свой маршрут по Тоскане и потому еще не умеют оперативно разбираться в нулях на итальянских банкнотах. Можно было бы подумать, что это обстоятельство сулит особенно высокие чаевые, но на деле все, увы, обстоит как раз наоборот. Чтобы хоть как-то возместить убытки, я ближе к концу экскурсии рассказываю своим овечкам о том, что здесь вполне могут обокрасть или просто вырвать из рук сумочку. Как ужасающий пример я рассказываю историю одной пенсионерки из Лейпцига, которой родственники, скинувшись, к семидесятилетию подарили поездку в Италию, осуществив ее давнюю заветную мечту. Всего несколько дней назад у нее украли все деньги. Далее я пускаю по рядам коробку из-под сигарет, чтобы провести сбор в пользу несчастной саксонской пенсионерки. Большинство не скупятся, ибо все это происходит на глазах у попутчиков.

Когда сбор завершен, я делюсь с Чезаре, нашим шофером: своего рода плата за молчание, чтобы тот не проболтался в турагентстве о незадачливой старушке из Саксонии.

Чезаре считает, что у меня нет ни стыда ни совести. Наверняка причины такого поведения в моем прошлом; глухая пора тоски и неприкаянности свинцовой глыбой придавила весь мой душевный мусор. Лишь когда я познакомилась с Корнелией, начался подъем.

В детстве я никогда не получала того, что хотела. К тому же я не знала толком, чего именно хочу, но сегодня понимаю, что мне не хватало тепла и радости. Как и каждый человек, я хотела, чтобы меня любили, хотела немножко веселья, немножко приключений, хотела иметь друзей, наделенных чувством юмора, из тех, которые не полезут за словом в карман. И чтоб ко всему этому была толика образованности и культуры. Ничего подобного дома не было. Царящую там атмосферу скорее можно назвать ожесточением. Позднее я просто начала самовольно брать себе все, чего мне недоставало, но при этом нередко хватала через край.

Моя мать была неразговорчивой особой, но то немногое, что она говорила, отличалось нацеленной, ядовитой злобой. Возможно, именно потому во мне накопился неисчерпаемый запас подавленной ярости, которая время от времени прорывалась.

Еще когда я была совсем маленькая и за едой позволяла себе высказать какую-нибудь неожиданную и наивную мысль, даже мне трудно было не заметить, как мой проклятый братец и мать обменивались молниеносными понимающими взглядами. Эти взгляды убеждали меня, что они уже многократно судачили обо мне и моем духовном убожестве. После таких сцен я, как правило, замолкала на долгие недели, а подавляемая ярость делала меня коварной.

Когда моему брату Карло было четырнадцать, а мне десять, я украла у него тайно купленные им сигареты и по дороге в школу побросала их в чужие контейнеры для мусора. А поскольку Карло считал меня трусливой и недалекой да к тому же прекрасно сознавал, что мне совершенно безразлично, курит он или нет, ему и в голову не пришло меня заподозрить. Он не сомневался, что обо всем проведала мать и таким деликатным образом позаботилась, чтобы он не губил курением свое здоровье.

А я стала воровкой. И никто никогда меня в этом не обвинил, поскольку тот, кого обокрали, исходит из предположения, что вор желает владеть своей добычей. Ну зачем маленькой девочке понадобились чужие сигареты? И к чему ей тетушкины духи, когда любой человек в два счета почувствует изысканный аромат? В ту пору я воровала паспорта, ключи от дома, учительские очки, – ворована только для того, чтобы сразу же выбросить. Так сказать, искусство для искусства. Лишь спустя несколько лет я начала оставлять у себя украденные предметы.

Возможно, мое развитие пошло бы другим путем, если бы отец не покинул меня так рано. Я сознательно говорю: покинул меня, а не всю нашу семью. Во всяком случае, я воспринимала его уход именно так. Когда это произошло, мне исполнилось семь, а до того он называл меня принцессой.

Как и в любой комедии эпохи Ренессанса, в нашей семье имелись две любовные пары: одна высокородная – король и его принцесса, а другая – челядь, моя мать и мой брат. Король называл меня «принцесса Майя», позднее – «инфанта Майя». У отца хранился лист календаря с изображением испанских придворных дам, которые прислуживали одной девочке. И хотя мои редкие светло-каштановые волосы никак не походили на белокурые локоны нашей принцессы, отец утверждал, будто я очень напоминаю ее. Я всей душой любила эту картинку из календаря.

Совсем недавно я купила репродукцию и повесила ее рядом со своим зеркалом. В самом центре картины стоит прелестная инфанта Маргарита; серьезное детское личико обрамляют шелковистые волосы. Подобно взрослым женщинам, она тоже носит жесткий кринолин, который, вероятно, не дает ей сутулиться. Судя по всему, Маргарита прекрасно сознает, что она средоточие всего. В левом углу картины художник изобразил себя во время работы – красивый, самоуверенный мужчина. И контрастом в правой части картины стоит карлица с обвислым, как у мопса, лицом. Рядом с карлицей – ребенок, то ли карлик, то ли обычный, пытается изящной ножкой толкнуть дремлющую собаку, но безуспешно. На этой красивой картине собака воплощает покой и достоинство. Есть на ней и другие фигуры исторического значения, но меня они не интересуют. Фон буро-зеленоватый, или цвета умбры, на переднем плане господствует цвет слоновой кости с изысканной примесью гвоздично-красного. Весь свет этой картины сосредоточен на фигурке инфанты.

Отец у меня тоже был художник, как и тот, что на заднем плане картины, который много лет назад написал Маргариту; когда отец меня бросил, вместе с ним исчезли и все его картины. А календарный листок с испанской принцессой я нашла потом у нас под комодом, нашла, смяла, надорвала и спрятала между страницами атласа Дирке, где картинку обнаружил мой брат; а обнаружив, разорвал на кусочки.

Возможно, брат страдал от того, что никогда в жизни не был принцем, а сестра его возвысилась над ним. И он мстил за это при каждом удобном случае.

Накрывать на стол чаще всего приходилось мне. Как-то я споткнулась о загнутый край ковра, при этом разбились три чашки, три блюдца и три тарелки.

– Ну прямо слон в посудной лавке, – заметила мать.

– Был ребенок, стал слоненок, – подхватил брат.

Мать одобрительно засмеялась.

– Здорово сказано, хоть и ехидно, – заметила она.

Так я заделалась слонихой, потому что много лет подряд мой брат называл меня именно так. Правда, мать в случае необходимости могла назвать меня и по имени, но однажды, входя в комнату, я случайно услышала, как она говорит Карло: «Слониха на подходе».