Чужие деньги - Фридрих Незнанский

1

Там царь Кощей над златом чахнет… Там русский дух, там Русью пахнет!

«Ужель та самая Татьяна?» — размышлял Питер Зернов, обосновавшись на переднем сиденье, в то время как серебристая «хонда» вознамерилась, очевидно, навеки застрять в пробке возле Рижского вокзала., Сзади напирал двухъярусный автобус, полный японских или китайских туристов, одинаково черноголовых, точно арбузные зернышки, впереди коченел в транспортном параличе грузовик, несущий непонятную конструкцию, которая угрожающе болтала цепью в десяти сантиметрах от «хондиного» лобового стекла. На поверхности цепи различалась филигранная вязь ржавых шелушащихся трещин, в ней присутствовало что-то от тлена казематов, от исторического прошлого. Пушкинский дух продолжал, очевидно, витать над Питером, так как он представил, что такой цепью мог обматывать Скупой рыцарь свои сундуки, набитые драгоценностями, с которых еше не стерлись пот и кровь невинных жертв, вдов и сирот. Поразительный факт, но, если верить художественной литературе, раньше люди любили деньги, если можно так выразиться, чувственно. Осязательно, зрительно. Любили перебирать золотые монеты, всякие дублоны и луидоры, пересыпать их из ладони в ладонь, многократно пробовать на зуб, подтверждая подлинность сокровищ. Сейчас ценность денег измеряется количеством материальных благ, которые можно за них приобрести. Раньше монеты могли веками дремать под спудом, сейчас они должны непрерывно крутиться, работать. Редкому оригиналу взбредет в голову любоваться пачкой, да хотя бы целой горой, банкнот; скорее, это отрада для бандита или бедняка, отхватившего крупный выигрыш в лотерею, чем для серьезного бизнесмена. Бизнесмен имеет дело с деньгами в компьютере — символами, призраками денег, лишенными осязательной вещественности. Вот в чем штука! Теперешние деньги стали виртуальными настолько же, насколько виртуальным стал наш бедный мир.

Но убивают из-за денег точно так же, как и в прежние времена. И кровь от этого не перестала быть менее настоящей…

Питер взглянул на. часы. Время в запасе есть, хотя поторопиться не мешало бы.

В последнее время Питер подметил в себе склонность к философствованию и не мог решить, к добру это или к худу. Пожалуй, он подумывал о том, что журналистом хорошо быть до сорока лет, пока в жопе играет (эту русскую идиому Питер внутренне произнес не без молодечества) здоровое детство, мускулы крепки, а запас бесстрашия равняется только запасу нерастраченной глупости, полагающей, что умирают лишь другие, второстепенные персонажи, а лично он, главный герой, не умрет никогда. С возрастом первозданное бесстрашие сменяется разумной осмотрительностью, а жажда новых впечатлений — грустным, скептическим взглядом на мир, в котором слишком много дерьма и крови и людей, которые делают бизнес на дерьме и крови. Когда-то Питер собирался стать писателем… Какая чушь! В его ранних, незаконченных, романах отсутствовало подлинное знание жизни. А начни он писать прозу сейчас, знания жизни в ней было бы чересчур много: такая концентрированная правда взорвала бы лист бумаги, в нее бы просто не поверили. Так что в конечном счете лучше ему продолжать тянуть воз, в который впрягся. Журнал «Мир и страна» — вот его главный роман, захватывающий роман с продолжением. Но почему снова и снова возникает в его журналистских расследованиях Татьяна? Он считал ее подставной фигурой, жертвой хищного алчного мужа; неужели ошибался? Как досадно! К тому же эта пробка…

Сидевший за рулем «хонды» заместитель редактора журнала «Мир и страна» искоса наблюдал за начальником, которого вызвался подбросить до метро «Китай-город». Сначала Питер сидел с непроницаемым лицом, потом вдруг посмотрел на часы и попросил:

— Высади меня здесь, Леня.

— Да что ты, Петя, сейчас поедем. Обещал до «Китай-города» — значит, туда и доставлю.

— Спасибо, — «Рижская» тоже подходит. Несколько остановок на метро, и я на месте.

— Почему ты только не заведешь себе машину?

— Вот потому. — Зернов иронически, широким жестом, обвел запруженное автотранспортом шоссе. — Чтобы не опаздывать.

Свежий ветер, ударивший в лицо, стоило открыть боковую дверцу, отвлек Питера от мрачноватых мыслей. Хмурую пасмурность ноябрьской Москвы не делали веселей даже ярчайшие пятна рекламы: климат есть климат. Но, приукрасившись первым снежком, Москва похорошела. Иней на деревьях и проводах, бело-зеленые газоны, схваченная обледенением гладкость асфальта — кошмар владельцев личного транспорта, отрада детворы. В Москве проводятся тревожные поспешные торжества, связанные с очередной годовщиной октябрьского переворота, а в Америке такая погода соответствует Рождеству. «Jingle bells, jingle bells…» Став в России своим и усвоив массу бытовых идиом, повергших бы в обморок бедную маму, бабушку и преподавательницу Амалию Федоровну, питавших его наисубтильнейшим, возвышеннейшим вариантом русского языка, Питер не сумел привыкнуть к одному: тому, что главным зимним праздником у русских теперь считается не Рождество, а Новый год. Несмотря на то что семейство Зерновых блюло православие, во взрослой жизни Питер не отличался особенной религиозностью, однако в мерцающей таинственности Рождества, с волхвами и домашними животными, склонившимися над запеленутым младенцем — простодушной куколкой Бога, ему внятно улавливалось нечто трогательное, мешающее смириться с языческой советской подменой в виде облаченного в шубу здоровяка Деда Мороза и его длиннокосой спутницы Снегурочки… Кто она ему: дочка, внучка? Непонятные родственные отношения между двумя сказочными персонажами томили смутной непристойностью. Впрочем, в Америке тоже никто не помнит, что краснощекий Санта-Клаус первоначально был святым чудотворцем Николаем из азиатского городка Миры Ликийские. Все меняется: уверенность Запада в своей религиозной миссии размывается политкорректностью, в разъеденную атеизмом Россию возвращается православие… Питер верил в Россию — страну, которую уже привык считать своей.

Дом на Котельнической набережной, на фоне сумеречного синего неба, в воздушных снопах розовой подсветки, вид имел многообещающий, словно праздничный торт. Что до Питера, ему эта чудовищная высотка больше нравилась безо всякой подсветки, во влажной мгле, когда, впервые увидя ее в начале девяностых, он восхищенно воскликнул: «Dracula’s castle!» — и с удивлением услышал от сопровождавшего его московского аборигена, что именно так, «замком Дракулы», окрестили это здание студенты, будущие переводчики, завсегдатаи расположенной напротив Библиотеки иностранной литературы. Наверное, вследствие громоздкой зловещей внешности, ощетиненной готическими башенками, о доме на Котельниках распространялись досужие легенды: что под ним начинаются подземные ходы, охватывающие всю Москву, что при строительстве фундамента здесь завалило рабочих, а их товарищи по приказу НКВД, торопившего со сроками, залили завал цементом и продолжили возводить для партийной элиты замок на костях… В замурованных рабочих Питер не верил, а относительно пустот под зданием точно знал, что они там присутствуют. Порой и он, просыпаясь по ночам или выходя из ванной, когда прекратившийся шум воды обостряет восприятие безмолвия, улавливал колебание — нет, скорее след колебания, почти неслышный подземный гул. Высотка на Котельниках, с виду неколебимо-прочная, в любую минуту могла сложиться, как карточный домик, присоединив главного редактора «Мира и страны» к погребенным в фундаменте рабочим, мифические они или нет. Зернов отметал такую опасность как маловероятную. В конце концов, никто не живет вечно.