Колодец забытых желаний - Татьяна Устинова Страница 10

Мать вдруг разлепила веки, тяжело поднялась и зашла вкомнату, где Федор неотрывно смотрел в экран.

— Сапоги бы хоть сняла, — пробурчал он.

Он уже не ползал с тряпкой вокруг ее ног и не старалсянавести чистоту, ему тогда уже почти на все было наплевать.

— Я там была, — вдруг сказала мать.

— Где? — не понял Федор.

— В Париже, — и головой она показала на экран.

— Когда? — поразился Федор.

— Еще в институте. Тогда это называлось по обмену. Я жеучила французский язык, и меня на практику послали в Сорбонну. Я прожила тамсорок восемь дней.

Федор перевел взгляд на экран, где уже рассказывали о чем-тодругом, и пожал плечами.

Его мать не могла иметь никакого отношения к той жизни,которую показывали по телевизору. Не могла, и все тут!

Она вдруг сорвала с головы беретку, прижала ее к груди и однойрукой стала неловко стаскивать сапоги.

— Сейчас, сейчас, — бормотала она, — сейчас я тебе покажу!..Как же я про них забыла!..

Прямо в пальто, с береткой в руке, которая ей мешала, онапроворно протиснулась к серванту, стала на колени, раскопала в вазе, заваленнойтелефонными счетами и какими-то желтыми от времени и пыли квитанциями, потайнойключик от нижнего отделения, распахнула дверцу и стала вываливать что-то напол.

Федор знал, что нижнее отделение серванта всегда заперто, изнал, где лежит ключик, и не раз туда заглядывал, но там не было ничегоинтересного — какие-то бумаги в картонных папках с белыми тесемками, альбомы счерно-белыми фотографиями стариков и старух с неулыбающимися застывшими лицами,корочки дипломов, всякая дребедень.

Возле серванта выросла целая куча бумаг, и Федор,заинтересовавшись, слез с дивана, подошел и стал на колени рядом.

— Сейчас, сейчас, сынок, — говорила мать, и глаза у неесияли, и прядь вывалилась из пучка. — Я тебе покажу!

— Что покажешь, мам?..

Из самого дальнего угла она вытащила маленький альбомчик свыпуклой розой на бархатной крышке. Берет все еще был у нее в руке, и онанетерпеливо сунула его в карман.

— Вот смотри.

Бережно, как нечто драгоценное и хрупкое, мать открылаальбом, и Федор с любопытством в него заглянул.

Там не было стариков и старух с чопорными черно-белымилицами. Там был какой-то цветной сказочный город, слегка выцветший и поблекшийи, может быть, именно поэтому показавшийся Федору таким настоящим. Он былжемчужно-серый, бесконечный и в то же время уютный. По этому городу бродиладевушка. Она рассматривала витрины, болтала ногой на мосту, пила кофе измаленькой белой нерусской чашечки и даже ехала на мотоцикле, короткие волосыразвевались, и щеки горели!..

Федору девушка понравилась, и он спросил, кто это.

— Дурачок! — сказала мать и засмеялась. — Это же я!

Он не поверил.

Вот эта девушка на мотоцикле не может быть его матерью! Чтобы ни случилось с ней потом, та девушка никак, ну уж точно никак не моглапревратиться в его мать, с ее вечно усталым лицом и потухшим взглядом!..

— Да точно тебе говорю! Мне здесь… сколько же? Да,девятнадцать лет, — весело сказала мать. — Слушай, неужели я так изменилась, а?

Он пожал плечами. Он не знал, что ответить. Почему-то этифотографии вдруг показались ему оскорбительными. И даже мысль о том, что тадевушка — его мать, показалась оскорбительной тоже.

Мать рассматривала себя, и лицо у нее было светлым.

— Через год ты родился. Я вернулась, вышла замуж и…

Он молчал.

Рукой в цыпках, с ногтями, остриженными почти до мяса, онапогладила фотографию, словно приласкала.

— Погода тогда была замечательная! И свитер я себе тамкупила, вот этот самый, я даже помню, сколько он стоил. Двадцать франков, а этоерунда. И он мне так нравился! И мне очень хотелось его поносить, и как разпохолодало, и я все время его носила!

Федор помнил этот свитер. Собственно, он все еще был вупотреблении — немного вытянутый и протершийся на локтях, старательноподлатанный, он лежал в гардеробе в его комнате, и мать надевала его, когда ейприходила фантазия покататься в выходной на лыжах. Она любила всякие глупыеувеселения вроде катания зимой на лыжах или похода летом по грибы!..

— А это Монмартр, холм в центре Парижа, мы туда пешком шли,к самому собору! Вот видишь, собор. Оттуда такой вид! И я еле-еле дошла. У менятуфли были неудобные, и я ноги стерла. А это мы на пикнике. Нас было-то всеготрое русских, а все остальные — французы с нашего курса. Вот с этим мы…дружили. Его звали Лоран, а друзья звали его Лоло, и это было… так… смешно.Видишь, какой здоровенный? И Лоло!..

Она еще посмотрела на фотографию, вдруг закрыла альбом изаплакала.

Федор тогда все еще пугался и не любил ее слез. Он сунулся кней, разметая коленками папки с тесемками и старухами, обнял ее и прижал ксебе. От нее пахло нафталином — она работала в фондах Музея изобразительныхискусств, и от нее всегда так пахло.

— Мамочка, — говорил Федор и гладил ее по голове, — ты чегоэто, а? Ты не плачь, мамочка!

— Я не плачу, — отвечала мать, и ее слезы, горячие, крупные,девчоночьи, падали ему на руки, — я совсем не плачу, что ты, сынок! Просто ятак давно об этом не вспоминала и даже думала, что совсем забыла, а тут… видишькак…

Он все обнимал ее и даже сам чуть не заплакал, так ему быложалко ее и так он ее любил, и тут она вдруг отстранилась, взяла его за уши ипосмотрела ему в лицо. У нее были заплаканные глаза, очень серьезные.

— Федя, — попросила она. — Ты… свози меня когда-нибудь вПариж, а? Свозишь? Ну, пообещай мне!

Он пообещал, он готов был пообещать ей все, что угодно, и стех пор у них так повелось — иногда, редко, когда все было хорошо и они нессорились и даже любили друг друга, она говорила ему:

— Помнишь, ты обещал отвезти меня в Париж?

Он соглашался и отвечал, что помнит, и тогда она спрашивала:

— Отвезешь?

Он обещал отвезти, а потом они перестали играть в эту игру.

Федор как будто совсем разлюбил мать.

Разлюбил, когда понял, что именно она, мать, и никто другой,испортила и изломала ему всю жизнь. Навсегда.

Отец никогда не приезжал, и мать время от времени непонятноговорила, что им не нужны его деньги, и Федор ее почти не слушал. Для негоденьгами считалось то, что мать приносит в день зарплаты и долго, мучительнопытается распределить так, чтобы хватило до следующей зарплаты, и по подсчетамвсегда получалось, что хватит, а на самом деле никогда не хватало, иприходилось занимать у бабушки, и ехать на другой конец Москвы, и выслушиватьее нотации, а потом тащиться обратно и знать: то, что лежит у тебя в кармане, —последнее, больше помощи ждать неоткуда.