Лазурный берег - Андрей Кивинов Страница 10

— Скажите, а во Дворец попасть можно? — несмело заикнулся Егоров. — Билет достать или контрамарку? Для старшего группы. Это моя мечта.

— Билетов давно нет, — развел руками Анри. — Их раскупают за много месяцев. Поймите, это же Каннский фестиваль…

— Тогда провести? Вы же полиция?

В Петербурге он, Егоров, уж нашел бы способ провести на просмотр в Дом кино французского полицейского!.. В Доме кино, впрочем, Егоров ни разу не был, но знал, что такой существует и что там бывают просмотры.

— Невозможно… — решительно помотал головой Перес. — Да, совсем забыл. Здесь деньги за билеты и ваши расходы. На всех.

Перес вручил конверт Егорову.

— Командировочные, — деловито кивнул Егоров. — Я распределю.

— А это моя визитная карточка. На ней телефоны… Там у вас прямо внизу кафе, там можно брать завтрак за пятнадцать евро. По фестивальному сезону это не очень дорого. Бывает подешево, но не сильно.

— И что же входит в завтрак? — подозрительно спросил Рогов, чья теща упорно считала эталоном завтрака тарелку манной либо овсяной каши.

— О, все! — воскликнул Анри. — Апельсиновый джюс, кофе, круглое яйцо…

— Крутое? — догадался Плахов.

— Да-да! Крутое!.. Крутой завтрак: сок, кофе, яйцо, круассан. Все входит, все включено!..

— 15 евро, — прикинул Рогов, — 525 рублей за кофе с пирожком! Елкин блин!

— Ты яйцо забыл, — подсказал Плахов.

— Все равно дорого!

— Можно брать яйцо в супермаркете, вариться здесь. Есть плита, кухня… Извините, мне пора, — Перес как-то успокоился и стал повежливее. Может, матрешка подействовала. — Фестиваль. Много работы. Я утром заеду.

— Террористов боитесь, — с пониманием кивнул Егоров.

Он видел в телеочерке, что в Париже даже особая конструкция урн — кольцо на манер баскетбольного с прозрачным пластиковым пакетом вместо сетки. Чтобы бомбу было видно. Это у них такой теракт был — бомбу в урну засунули. Давно еще, за много лет до моды на терроризм. Вот они и боятся больше других.

Довольно глупо, кстати, про урны. Бомбу же куда угодно можно. В землю, например, закопать. И что потом? Землю же прозрачной не сделаешь…

— Опасаемся, — уклончиво ответил агент.

— То-то я смотрю возле Дворца культуры три кордона. Только ведь могут и с моря. Катер взрывчаткой загрузят — и «Аллах Акбар»!.. Или с воздуха.

Егоров перешел на снисходительный тон: надо же указать французику на те опасности, которых они, возможно, не учли.

— К сожалению, могут, — кивнул Перес. — На то они и террористы. Всего не предусмотришь. До свидания.

На пороге агент помедлил — не пожать ли руки русским полицейским? Но никто из коллег к нему не шагнул, и Перес откланялся.

— Тоже мне граф Перец! — фыркнул Рогов, едва захлопнулась дверь. — Точно шаромыжник. Его бы к нам в розыск поработать… Спесь сбить.

Вася бы очень удивился, если б узнал, что уничижительное «шаромыжник», которое он уверенно считал сугубо русским выражением (от слова «на шару»), имело на самом деле французские корни. После разгрома Наполеона остатки его воинства шлялись по русским деревням и жалобно просили: «Шер ами!.. Хлеб!» Вот крестьяне и прозвали их «шерамыжниками».

— Вася, береги нервы… — посоветовал Плахов. — Сергей Аркадьевич, а это что у вас?

Не то что он не узнал «Макарова», которого Егоров как раз проверял, выудив из сумки матрешек. Узнал. Много раз встречался. Он просто не поверил своим глазам.

— Вы через границу его провезли?! — икнул Рогов. — В самолете?!

— Я, Вася, на задержание без оружия не хожу, — назидательно заявил Егоров, отродясь, впрочем, не бывавший на задержаниях. И зачем-то понюхал ствол.

— А на таможне что сказали?

— Секрет. Русское ноу-хау.

— А все же?

— Правду сказал.

— Да-а, — протянул Василий, — в высшей степени русское ноу-хау..

— Вась, — вдруг взял его за руку Плахов. — А что такое «шаромыжник»?..

Но чем же так знаменит и удивителен этот Каннский фестиваль, что все билеты на него раскупаются за несколько месяцев, что фестивальный Дворец («Дворец культуры», как назвал его полковник Егоров) окружен тройным кольцом защиты, что пускают на сеансы в этот Дворец только во фраках и вечерних платьях, что русский бандит сравнивает «Пальмовую ветвь» со знаком княжеского достоинства, что…

Чем же так потрясающ и привлекателен этот слет любителей кино? — особенно если иметь в виду, что в мире в год проводится более трехсот фестивалей, то есть, по-существу, новый фестиваль открывается каждый божий день…

Каннский фестиваль придумали в 1939 году. Как бы в пику Венецианскому, который к тому времени подпал под влияние итальянских фашистов. Председателем жюри согласился стать сам Луи Люмьер — тот самый, изобретатель кинематографа. В программе были заявлены американский «Волшебник страны Оз» и советский «Ленин в 1918 году». Открытие намечалось на первое сентября. Но тут подгадили нацисты — в этот день Гитлер напал на Польшу, началась Вторая мировая война, и всем сразу стало не до фестиваля.

Так что по-настоящему первый Каннский состоялся только после войны, в сорок шестом. Так уж совпало, что в конкурсе было тоже сорок шесть фильмов из одиннадцати стран. Правила — в соответствии с политической ситуацией, когда нации наперебой хотели замиряться, — были демократичными: одиннадцать Гран-при, по одному фильму из каждой страны (от СССР приз достался «Великому перелому»).

С того года и отсчитывается история Канн. Со временем фестиваль стал самым «буржуазным» (только здесь на просмотры в главный Дворец не пускают без фрака!) и, соответственно, самым престижным у высокосветской публики.

Поэтому и трудно представить себе более нарядного и праздничного, и вместе с тем изысканного (бразильский карнавал тоже наряден и праздничен, но отнюдь не изыскан) места на свете, чем набережная Круазетт во время Каннского кинофестиваля.

Comme la terre est embrassee par I'ocean,

La vie terrestre est tout environnee de reve,

Et, a la nuit venue, de ses flots resonnants

L'element bat centre sa greve.

Плыло в вечереющем воздухе нежное глубокое сопрано. То есть Вася и Игорь не знали, что этот голос называется сопрано. Точно так же не знали они, о чем сопрано поет. Если бы они понимали по-французски, их офицерские души, вне всяких сомнений, были бы согреты песней о том, что вся наша жизнь объята снами — точно так же, как земля объята океанами и морями. Но это было и неважно.

Никаких знаний языков не требовалось, чтобы наслаждаться этим манящим пением, искусной подсветкой эстрады, над которой сплетались и расплетались, как змеи, удивительным образом изгибающиеся лучи. Наслаждаться плавными движениями певицы, дородной матроны в белоснежной мантии, которая, подобно сомнамбуле, брела по краю сцены с закрытыми глазами. Рискуя упасть в публику.