Мятежная дочь Рима - Уильям Дитрих Страница 10

Одним из захваченных в плен был рыжеволосый вождь. Удар копыта лошади Фалько сломал ему ребро, в стоявших дыбом рыжих волосах запеклась кровь, вид у него был жалкий. Злая усмешка судьбы, разом превратившая его из победителя в побежденного, из вождя в пленника, будто надломила в нем что-то. Обнаженный по пояс, дрожа от холода, он молча стоял, не делая ни малейшей попытки ускользнуть. Шок, боль и пережитое унижение словно стерли всякое выражение с его лица. Казалось, он плохо понимает, что произошло.

— А я-то надеялся, что ты оставишь этого мне, — одобрительно хохотнул Гальба.

— Упорный, черт. И плавает как выдра. Я уж думал, что вышиб из него дух, ан нет. Пришлось приставить ему к горлу кинжал. Боюсь, неприятностей с ним не оберешься.

— Да, мужества ему не занимать. Ладно, отвези его в крепость. Заодно узнай, как там дела.

Фалько кивнул.

— Давай-ка попробуем выяснить, кто он такой. — Гальба, тронув пятками коня, подъехал вплотную к поверженному варвару. — Как твое имя, парень? — Насколько ему было известно, эти скотты были самыми упорными из кельтских племен, с которыми римлянам пришлось сражаться на протяжении восьми столетий. Ярость, с которой они кидались в битву, и отчаяние, в которое они впадали, потерпев поражение, стали уже притчей во языцех. Да, похоже, чтобы смирить этого, понадобится плеть и немало терпения. Но он научится покорности, как все остальные. — Как тебя зовут, юноша?

Молодой человек угрюмо вскинул на него глаза, и на одно короткое мгновение Гальба почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Взгляд варвара был пустым и застывшим — такой обычно бывает у человека, внезапно попавшего в плен и понимающего, что все для него кончено, что ему уже никогда больше не придется сидеть у родного очага вместе с женой и детьми. Но потом в глазах его вдруг промелькнуло что-то… словно в глубине темного омута всколыхнулась вода… что-то такое, что подсказывало, что с этим человеком лучше не связываться. Да уж, благоразумно решил про себя Гальба, пусть он лучше останется у Фалько.

— Я — Одокуллин из Дальриасты. Принц скоттов и лорд Эйре.

— Одокул… как? Господи, ну и имя! Что у тебя во рту — виноградные косточки? А ну, повтори еще раз, раб!

Варвар молча отвернулся. Рука Гальбы невольно потянулась к висевшему на поясе кошелю. Он мог бы поклясться, что почувствовал, как лежавший внутри отрубленный палец, принадлежавший соплеменнику этого юноши, внезапно шевельнулся, и кольцо больно уперлось ему в бедро. Еще никто никогда не осмеливался испытывать терпение Гальбы Брассидиаса. Что ж, наступит день, когда этот рыжий ирландец с волосами, как у лисы, тоже поймет, чем грозит непокорность. А пока — кому какое дело, как звали этого парня его люди?

— Ну, тогда мы будем звать тебя Одо, — проговорил Гальба. — Ты потерпел поражение. Цена ему — рабство. Ты станешь рабом в доме того человека, который тебя победил, Луция Фалько.

Скотт даже не поднял головы, не удостоив своих врагов взглядом.

— Одо, — повторил Фалько. — Что ж, неплохо! Даже я запомню.

Вот таким образом Одо, попав в плен, превратился в слугу в доме Луция Фалько. А Гальба Брассидиас, на поясе у которого побрякивало уже сорок одно кольцо, прыгая через две ступеньки, бежал вниз по каменной лестнице сторожевой башни, торопясь навстречу вестнику.

Несмотря на сгущавшиеся сумерки, внизу, во внутреннем дворе крепости, было светло от множества горевших факелов. В воздухе стоял гвалт — тридцать два человека наперебой пытались перекричать друг друга.

— Сомкнуть ряды! Копья вверх!

Древки копий мягко стукнули о каменные плиты пола, стертые множеством обутых в сандалии ног. Вестник, в эту минуту рысью въехавший в ворота, тоже носил звание центуриона. Звали его Лонгин. Обутые в высокие сапоги ноги его были до колен заляпаны грязью, ворот туники весь в разводах от пота.

Выбор вестника заставил Гальбу разинуть рот. Герцог ни за что бы не послал сюда человека столь высокого ранга, если только известие, которое он доверил Лонгину, не было как раз тем, которого ждал Гальба.

Лонгин тяжело спрыгнул на землю. Его конь, разгоряченный долгой скачкой, освободившись от тяжести седока, тут же выпустил на землю струю вонючей мочи. Ноги лошади слегка подрагивали от усталости.

Вестник вскинул руку, приветствуя Гальбу.

— Хорошая весть, начальник!

У Гальбы екнуло сердце. Так и есть!

— В благодарность за верную службу и оказанные империи услуги тебе присвоен чин старшего трибуна полка петрианской кавалерии! — проговорил Лонгин достаточно громко, чтобы голос его был услышан в самых дальних уголках казармы.

По рядам солдат пробежал шепоток. Старший трибун! Подумать только! Ошеломляющая новость наверняка облетит крепость со скоростью лесного пожара. И неудивительно, ведь Гальба добился всего, о чем только может мечтать человек, и наглядное подтверждение этому — приказ, принятый не только с законным удовлетворением, но и с некоторой долей сожаления. Новый трибун изо всех сил старался не выдать своих чувств.

— Молчать! — рявкнул Гальба — просто для того, чтобы дать выход эмоциям. Его распирало от гордости. Подумать только — появиться на свет в каком-то медвежьем углу, и нате вам — трибун Римской империи! Глаза его вспыхнули. — Я недостоин такой чести.

— Мы оба с тобой знаем, что эту честь ты уже давно заслужил.

Гальба позволил себе слегка улыбнуться. В конце концов, подумал он, ложная скромность — добродетель слабых.

— Я жаждал услышать эти слова много лет, — понизив голос, проговорил он. — Ради этого случая, Лонгин, припасена у меня бутылочка отличного фалернского. Пойдем в мой дом и там разопьем ее вдвоем.

Но Лонгин вдруг замялся.

— Благодарю за радушное приглашение, — неловко пробормотал он. Было заметно, что он колеблется. — Я бы с радостью, но… Это еще не все, трибун.

— Не все? — В предвкушении новых, открывающихся перед ним ослепительных возможностей голова Гальбы слегка закружилась.

— Есть кое-какие соображения.

Гальба бросил на Лонгина озадаченный взгляд.

— Некоторые сложности.

Гальба тряхнул головой, стараясь прогнать нахлынувшие на него сомнения.

— Я двадцать лет ждал той вести, что ты сегодня привез, и хочу насладиться ею сполна, — медленно проговорил он. — Пойдем выпьем. Все остальное может подождать.

— Да, — тихо сказал Лонгин. — Я тоже считаю, что внутри будет лучше.

Посыпались отрывистые, как удары хлыстом, приказы, и солдаты бегом кинулись их выполнять. Оставшись вдвоем, старшие офицеры двинулись к дому начальника крепости. При их появлении рабы бросились открывать двери, обоих со всей возможной почтительностью освободили от тяжелых доспехов, медные ванны были до краев наполнены теплой водой, а слуги уже суетились вокруг, предлагая им чистые полотенца. Потом они перешли в гостиную, где уже было натоплено, и по римскому обычаю вытянулись на ложах. Принесли в амфоре обещанное фалернское, привезенное за тысячу миль, и со всеми предосторожностями разлили его в чаши из тончайшего зеленого стекла, по краю которых вился причудливый узор с изображением сражающихся гладиаторов. Лонгин, уставший от долгой скачки, нетерпеливо схватил свою, долил воды и жадно выпил. Новый трибун, маленькими глотками отхлебывая неразбавленное вино, с нетерпением ждал, пока его гость утолит жажду.