Хищная книга - Мариус Брилл Страница 10

Вертикаль страсти Теория заговора

Как мне кажется, Эдмунд Спенсер (1552–1599) наилучшим образом выразил точку зрения, которой придерживаются столь многие из нас, что жизнь — это любовь:

Любовь — всему венец, но не конец всему;

Жизнь, счастье, радость сердца воздает

Она любовною наградою тому,

Кто любит, кто в любви и жизнь, и сердце отдает.

И можешь в жизни не любить, но помни об одном условьи:

Жизнь любят только те, кто жив любовью.

И все же, действительно ли любовь — это основное содержание и венец жизни? Наша награда в жизни? Неужели и правда нет ничего лучше любви? Верим ли мы, что любовь — единственное возможное достижение в жизни? Задумайтесь о своих достижениях, разве они были связаны с любовью?

Вообще-то, люди, которых мы считаем «успешными», прославились не своими успехами в любви; мы порой даже не знаем, была ли в их жизни любовь. По существу, мы должны признать, что большинство любовников, добившихся на поприще любви настоящего успеха, умирают в безвестности.

И в самом деле, чтобы стать известным любовником, придется принять на себя бремя трагического героя. Жизнь всех известных любовников, от святого Валентина до Валентино, обычно была отмечена печатью глубокого отчаяния и прерывалась намного раньше, чем, по моему убеждению, им самим хотелось бы. Так что не знаю, не знаю, можно ли здесь видеть пример успеха в жизни и самореализации личности.

В одном, впрочем, Спенсер прав. Существует совершенно естественная «любовь», одна из жизненно важных функций. Это простое, примитивное, хотя и всеобъемлющее требование биологии: мы должны заботиться о своих партнерах и потомстве, создавать наилучшие возможные условия для того, чтобы маленькие носители нашего генного материала, то есть наши дети, могли выжить в этом мире.

Такая любовь, если и имеет место, то скорее в более позднем возрасте, и отнюдь не напоминает ураган или вспышку, а наоборот, ее замечаешь уже по прошествии некоторого времени, словно ласковое дуновение ветерка. Любовь такого типа будем называть, как и в ранних романтических произведениях, «заботой». Такая любовь — спокойная, увлекающая, тихая, даже в каком-то смысле уютная, осознанная обеими сторонами; это слияние чувства и чувственности. Любовь-забота, хотя и представляет собой вполне естественное явление, редко становится темой любовных историй, возвышенных романов, поэзии и так далее. Обычно она только подразумевает в эпилоге фразу «они жили долго и счастливо и умерли в один день».

Но тогда получается, что в литературе мы сталкиваемся с другой, диаметрально противоположной разновидностью любви, основанной на страсти, ранящей человека и толкающей его на самоубийство, с любовью in extremis [4]; именно о таком состоянии мы часто говорим: «У них роман».

Такую влюбленность, в отличие от «заботы», психолог Дороти Теннов в 1970-х годах назвала «лимерентность» — этот термин она ввела для обозначения распространенного, но не имевшего специального названия психологического состояния, разновидности «необоримой одержимости».

Данный трактат посвящен теме лимерентной любви, то есть романтической любви, победы безумной страсти над чувствами. Но перед тем как расстаться с понятием любви-заботы, следует отметить, какие черты сходства наблюдаются между романтической и биологической любовью.

Хотя одна из них — страстное чувство, а другая — страстное сочувствие, есть между ними и черты сходства, правда, только во внешних проявлениях. Лимерентная любовь фактически оказывается подделкой под любовь-заботу. Вульгарная, наглая, крикливо раскрашенная пластиковая имитация заботливых чувств, диктуемых нашей биологической сутью. Влюбленность — это ряженая, в своих бесчисленных, до тошноты цветастых юбках изображающая истинную госпожу — любовь-заботу, одетую в скромное черное платьице от Шанель. Влюбленность — это фокус с зеркалами, песочный замок, со свистом крутящаяся карусель, клоунада, несуразный, насквозь фальшивый «слепок» с реальной жизни, с умиротворенности настоящей любви-заботы.

ШРАМЫ — ОНИ КАК ЛЮДИ, ЧЕМ ОНИ БЕЗОБРАЗНЕЕ, ТЕМ они глубже, а чем они глубже, тем меньше нуждаются во внимании окружающих. Может быть, сейчас, глядя на меня, трудно понять, сколько шрамов оставило на мне прошлое, ведь самые глубокие шрамы ты и сам никогда не видишь, только чувствуешь. Но я-то побывал в настоящих боях, я слышал убийственный рокот заходящихся в неистовстве пулеметов, видел, как злобные штурмовые вертолеты смертоносною тучей заслоняют солнце, я жил среди криков и стонов, я прошел через огонь и разрывы бомб, через слезы тех, кто любил и потерял, я знаю вещи такие, о которых вы, если вам повезло в жизни, никогда не узнаете, а представить их себе вам и сотни жизней не хватит; но я расскажу вам, я расскажу.

Сейчас, приступив к моей собственной истории, я начинаю понимать, что это не так легко, как казалось. Все время бьешься над тем, что тебе нужно сказать и как это сказать. Жизнь выглядит очень простой, но не для доктора Франкенштейна, который хочет создать ее сам. И здесь, на неполных трех абзацах новой главы, меня осенило; мне стало понятно, почему старые книги так гордятся своими аннотациями глав, этими маленькими предисловиями в начале главы, рассказывающими, что в ней произойдет. Они всегда начинаются со слов «в которой»…

«…В которой мистер Барраклоу просит руки Дейзи и получает отказ. В опьянении мести он отрезает ее руку и все-таки уносит с собой, а Дейзи даже не может помахать своей руке на прощанье, потому что нечем. Потом мистер Барраклоу погребает руку в горшочке с базиликом и присоединяется к группе нигилистов, считающих, что, хоть жизнь и ничего не стоит, очки скидки от „Теско“ стоят еще меньше».

Какая выдержка, какое великолепное презрение к сюжетной интриге, будто она ничего для них не значит! Сюжет в те дни был пустой формальностью, с которой нужно разделаться, прежде чем заняться собственно литературой. Они были такими пресыщенными, но они могли себе это позволить, они держали под контролем весь рынок развлечений — двигающиеся картинки были ненаучной фантастикой, иллюзорной мечтой, а что еще могло составить конкуренцию? Фортепианные концерты, домашние спевки у камина и публичные порки на площади. А эти старые книги были окном в другой мир — мир любви и фантазий. Большая часть из этих величественных томов родилась тогда, когда литература занимала привилегированное положение. Они переходили из рук в руки, словно драгоценные камни, их перечитывали снова и снова, причем вслух. Ну кому нужен сюжет, когда книгу читают ради чистого наслаждения словами, звуками и чувствами, которые они вызывают? Старые книги были в своем золотом веке суперзвездами, им не надо было соперничать с телевидением, компьютерными играми и интернетом. Им не надо было подстраиваться под прямолинейные требования сюжета. Подзаголовки в них просто позволяли читателям быстрее находить любимые места.