Итальянская любовь Максима Горького - Екатерина Барсова Страница 10

Вера осмотрелась: с чего начинать? Здесь был сломанный туалетный столик на одной ножке, коробки в углу. Маленький секретер, прикроватная тумбочка, трюмо. Потемневшее зеркало… Вера посмотрела в зеркало и испугалась, показалось, что оттуда на нее глянула незнакомая женщина с более утонченным лицом и потемневшими волосами. Конечно, это был обман зрения, солнце, падавшее в полузанавешанное окно, создало оптическую иллюзию присутствия в зеркале совсем другой женщины.

Вера провела рукой по лицу, словно отгоняя непрошеное виденье. Половицы под ногами скрипели.

Вера присела на венский стул и выдвинула один ящик трюмо. Обнаружив там исписанные блокноты, старые открытки, какие-то записки… На дне ящика Вера нашла письмо, написанное по-итальянски. Чернила выцвели, местами было трудно разобрать написанное. Она отложила письмо, решив вернуться к нему позже.

Еще Вера нашла большую папку, в ней были акварели и рисунки. Она с интересом рассматривала каждый. На рисунках изображалась Москва.

Это была Москва словно из старых кинофильмов. Рисунки были сделаны уверенной рукой, а внизу в правом углу стояла надпись — Д. Шевардина. Очевидно, художником была прабабушка Дарья Андреевна Шевардина. Среди рисунков встречались натюрморты, внезапно попалось изображение пруда, Вера всмотрелась внимательней. Это был их дачный пруд, но вместе с тем как будто бы другой. Хотя, конечно, за десятилетия пруд мог измениться. Растения по берегам росли другие — более пышные. Деревья не похожи ни на березы, ни на ивы…

«Как все меняется», — подумала Вера.

Скорее всего прабабушка занималась в студии, потому что тематика рисунков была разнообразной. Виды Москвы сменили изображения Парижа и Лондона, но больше всего было видов Италии. Рим, Флоренция, синее море с террасой…

Вера задумалась и положила рисунки обратно в папку.

Нужно поподробнее расспросить мать о прабабушке.

«Наверное, поиск собственных корней связан с общей неустойчивостью мира, в котором пребывает современный человек, — размышляла Вера. — Ему хочется в буквальном смысле слова — укорениться. Обрести почву под ногами. Перестать быть перекати-поле. Сегодня здесь, а завтра — там.

Когда аристократы вешают портреты предков в фамильных особняках и замках — они тем самым обеспечивают себе сильнейшую защиту. Ведь люди на портретах являются незримыми ангелами-хранителями, оберегающими род от коварства судьбы и опасностей.

Наверное, и чувства возникают совсем другие, когда ты знаешь собственную историю, знаешь имена прапрабабушек и прапрадедушек, знаешь, как они жили и чем занимались. И эта древняя кровь течет в тебе, вызывая чувства гордости и волнение».

Помнила ли ее ветреная мать собственную бабушку? Ведь Дарья Андреевна умерла, когда матери было девять лет.

Солнце клонилось к закату, подкрадывались сумерки. Вера задумалась — оставаться ей здесь на ночь или нет. Немного поколебавшись, она решила все-таки заночевать на даче.

Кто не любит свободы и истины, может быть могущественным человеком, но никогда не будет великим.

Московская область — Москва. Наши дни

Вечером, попив чай, Вера села на веранде и зажгла свет. Села в плетеное кресло и принялась читать письмо.

(Москва. Начало 30-х годов XX века, письмо — убрать)

«…Возвращение Максима Горького в СССР было обставлено торжественно. С таким триумфом, что сразу стало ясно — кто является писателем номер один и какое место Горький займет в советской иерархии. Он стал фактически памятником уже при жизни. Его встречали тысячи людей, с ликованием, с восторгом.

Бедный, бедный Макс, понял ли он, что ловушка уже захлопнулась и он из нее не выберется?..

Хотя я тоже это поняла далеко не сразу.

Ему дали особняк Рябушинского, штат прислуги, создали все возможности для работы и творчества.

Да, Горький ценил удобства, но я могу сказать точно, что в отличие от графа Толстого комфорт не был для него главным в жизни. Из него делали гедониста, но таковым он не являлся. Он заботился о своем окружении, ему было важно, чтобы все его близкие и домочадцы были сыты, обуты, одеты, довольны. Ради них он создавал такую пышную обстановку. Самому ему мало что было нужно. Он мог творить в любых условиях. Более того — мне кажется, что роскошь его подспудно тяготила. Но это только мое наблюдение.

Моей дочери было уже два года, когда Максим Горький вернулся в СССР. Вскоре я пришла к нему по делам, связанным с переводами с итальянского на русский, и поразилась перемене, которая произошла с ним. Я видела, что Горький устал, смертельно устал, огонь, горевший в нем всегда, даже в самые трудные моменты, — погас. Он выглядел просто стариком, который доживает свою жизнь.

Увидев меня, он обрадовался.

— Даша! Привет! — Он поднял вверх правую руку, приветствуя меня. Рука двигалась тяжело.

— Как жизнь? Как работа? Все нормально?

— Алексей Максимович… — Я сглотнула, набираясь смелости сказать. — Я вышла замуж.

— Это хорошо, это правильно… — В нем не было даже тени укоризны или ревности. Или время и вправду съедает все?

Я молчала.

— Я действительно рад, — продолжил он. — Ты заслуживаешь счастья. Ты сейчас работаешь в газете?

— Уже нет. Изредка подрабатываю. В основном занимаюсь переводами. Я не сказала главного… Мой муж — советский гражданин. И я теперь гражданка Советского Союза.

При этих словах его щека как-то странно дернулась.

— У меня есть дочь. Ей уже два года. И она такая смешная.

— Как зовут?

— Люся.

— Люся, — медленно повторил Горький. — Красивое имя. И, наверное, она будет красивой, как и ее мама.

В горле встал ком.

— Какой же ты была красивой, Даша, когда я впервые тебя увидел. — Он говорил размеренным глухим голосом, но я видела и чувствовала, что он взволнован воспоминаниями. Тем прошлым, которое я пробуждала в нем. — Ты помнишь этот солнечный край? Капри… Молодость… Тогда я думал, что мир можно переделать, устроить по типу царствия Божья на земле и даже еще лучше. Когда на земле будет царствовать человек — хозяин труда, красивый, счастливый, свободный…

Мне показалось, что в его голосе слышались сдержанные рыдания, он не мог скрыть волнения…

— А что теперь? — Горький внезапно замолчал и напрягся.

Я невольно оглянулась. Он улыбнулся одними уголками губ. Мы без слов поняли друга друга. Горький подозревал, что за ним следят и его прослушивают. Он призывал и меня быть осторожной в своих высказываниях.