В тени Нотр-Дама - Йорг Кастнер Страница 11

Фламандское посольство обошло мягким полукругом башни и стены Гран-Шатле [19], резиденцию Жака д’Эстутвиля, прево [20]и виконта Парижа, образовало оборонительный плацдарм построенного из камня моста Менял и деревянного Мельничьего моста. Уже три века назад было построено это мощное укрепление, чтобы защищать остров Сите от нападений с правого берега Сены. Оно было тюрьмой и местом заседания суда прево. Последний вышел для приветствия фламандских гостей во двор своего замка. Его рыхлое, несмотря на молодость, тело было с трудом облачено в камзол, шитый золотом и усыпанный драгоценными камнями, и парадным мечом сбоку. Парижане в процессии расступились, чтобы дать дорогу фламандцам. Это был для меня шанс поговорить с мэтром Аврилло.

Казалось, он уже и позабыл о нашей встрече. Когда я встал перед ним, его взгляд скользнул по мне. Я испугался того, что прочитал в его глазах: страх, ужас. Лишь когда я положил ему на плечи свои руки, он узнал меня.

— Ах, это вы. Вас посылает само небо, возможно… — снова страх, пожалуй, даже паника мелькнула в его глазах, когда она кинул взгляд мне за плечо. — Нет, слишком поздно, они меня убьют!

Целестинец впал в безумство? Громкое и резкое ржание коня сзади отвлекло меня от этой мысли. Он принадлежал французу, горожанину, не благородному человеку. Я знал его, как и его крапчатого рысака. Утром, когда я шел возле Отеля-Адьё, я чуть было не попал под копыта белого в яблоках коня. И снова казалось, будто всадник не мог справиться со своей животиной. Попытка освободить площадь для фламандцев взволновала коня. Он испугался, встал на дыбы и едва (так это выглядело со стороны) не сбросил своего хозяина. Однако, когда скотина снова стояла на всех четырех ногах на земле, опасность не миновала. Животное вырвалось из-под управления, пустилось быстрым галопом и направилось прямиком на меня и мэтра Аврилло. Мне даже показалось, что горожанин намеренно направил своего коня в нашу сторону.

Я отпрыгнул влево и хотел потянуть за собой целестинца. Тот же в страхе сделал неловкое движение в другую сторону. При этом избежал моей протянутой руки — но не взбесившегося коня в яблоках. Громко фыркающее животное сбило духовного брата с ног и остановилось лишь перед капитальной стеной Шатле.

С тревогой я склонился над мэтром Аврилло, который неподвижно лежал на земле. Я увидел кровь на его одежде, и это не предвещало мне ничего хорошего. Надежда появилась, когда он приоткрыл веки, затем рот. Он хотел что-то сказать, но лишь кровавая пена вырывалась из его рта и окропила меня. Без сомнения, ему было нельзя ничем помочь: копыто раздавило его внутренности.

Из последних сил он схватил мою руку и всунул что-то в нее.

— Тайна… у вас… — его голос задрожал и затих. С сильно дрожащим лицом он приблизил свои кровавые губы к моему левому уху и прохрипел едва понятно единственное слово. Я ничего не понял: прозвучало что-то похожее на «баранка» или «благодарю».

Последнее имело какой-то смысл. Он благодарил за то, что я хотел его спасти. Я растрогался, и горячие волны умиления прошлись по моему телу. Что за доброе сердце было у целестинца, коли даже последнюю минуту перед смертью он посвятил другому!

Что он имел в виду под тайной, я так и не понял, это осталось для меня загадкой. Голова Аврилло бессильно откинулась назад и повернулась в сторону. Глаза, широко раскрытые и стеклянные, неподвижно смотрели в пустоту. Его дыхание затихло.

— Он… умер! — заключил я, и слово молниеносно облетело по кругу.

Хриплый голос заглушил ужасный шум:

— Нищий убил целестинца! Я видел своими глазами: он толкнул несчастного прямо под мою лошадь, и я не смог отвернуть! Что делает здесь этот оборванец? Хватайте убийцу!

Горлопан был никем иным как всадником на белом в яблоках коне. Животное уже успокоилась, человек же — наоборот. Он встал в седле и указывал вытянутой рукой на меня.

— Убийца! — закричал он снова, и пена выступила у него изо рта. — Хватайте убийцу!

Лишь когда толпа угрожающе уставилась на меня, я осознал всю меру обвинения. Неудачливый воскресный наездник не только обвинял другого человека, что тот послужил причиной смерти целестинца, он, ко всему прочему, имел в виду меня, Армана Сове из Сабле!

Я был крайне удивлен и сбит с толку, но мне также было ясно: какие бы доказательства я бы ни предъявил в свое оправдание, всаднику явно поверят скорее. Он был уважаемым парижским горожанином, я же, напротив — нищим без имени и друзей. Таких, как я, без долгих разбирательств вешают на Гревской площади или на Монфоконе, парижском холме висельников. Обо мне забудут еще раньше, чем вороны выклюют мне глаза.

Со всех сторон меня окружали стены Шатле, тюрьмы и штаба городской стражи. Чтобы быть обвиненным в убийстве, более «удачного» и отыскать нельзя. По понятным соображениям я пустился наутек.

Между тем, над Парижем опустилась глубокая ночь. Свет падал только из освещенных окон Шатле и от факелов, которые несли несколько участников шествия. Я нырнул в тень ближайшей стены, побежал к арке, через которую процессия попала во внутренний двор, выскочил на улицу, прежде чем вооруженные стражники могли направить на меня свои алебарды. Первая попавшаяся из маленьких улиц, расположенных передо мной, поглотила меня.

За собой я слышал крики, бряцание оружия, шаги и цокот копыт. Они искали меня, конечно. Вероятно, в эту минуту прево Парижа предложил всю свою стражу, чтобы поймать меня, а вдобавок — и конную дюжину [21], его личных гвардейцев; городских стрелков, которые маршировали в честь фламандских послов в Шатле, и королевских стрелков, отряд которых сопровождал процессию как почетная свита. Половина Парижа, должно быть, бежала за мной по пятам. И шум, который преследовал меня, подтверждал это.

Теперь я мог только одно — бежать прочь. По темным переулкам, похожим друг на друга. Мимо мрачных домов с закрытыми дверями и оконными ставнями, мимо ярко освещенных таверн, из которых доносилось пение и смех, будто в издевательство надо мной. По опустевшим площадям. И по тем площадям, на которых любители выпивки с явным знанием дела спорили до хрипоты, будет ли лучшим снотворным для этого холодного времени года крепкое, сдобренное перцем и медом бургундское — или тягучий портвейн.