Московский душегуб - Анатолий Афанасьев Страница 11

– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…

* * *

Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.

Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.

Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.

Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"

Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.

Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.

Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.

– Я уж не сразу, только потом догадалась, – призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. – Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку – и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом.

Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку – и без всякого ума. А уж мой-то тем более.

Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется?

– Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь – дворничиха.

– Не скажи… Эти стервы всякие приемчики знают.

Нам с тобой такое в голову не придет, что они с мужчинами вытворяют.

Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель.

Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срок вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но… От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок.

В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку:

– Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу.

– Кто вы?

– Мое имя вам ничего не скажет.

– Кто вам дал телефон?

– Разве это так важно?

– Если вы просто пожилой шалунишка, – сказала Таня, – то советую поскорее забыть этот номера – Извини, Танюша, – добродушно отозвался незнакомец. – С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.

Про такого, надеюсь, слышала?

– Вы сами кто?

– Моя фамилия Грум; Я его сотрудник.

– Вас зовут Иннокентий Львович?

– Польщен, дорогая Француженка, очень польщен.

– Куда я должна приехать?

– Завтра, в шестнадцать ноль-ноль… – И Иннокентий Львович продиктовал адрес, который она запомнила.

* * *

Елизар Суренович приказал Маше одеться и сидеть в чулане, пока сам ее не позовет.

– Если появишься раньше времени, тут тебе и крышка, – предупредил он. Маша хмуро поинтересовалась, почему она не может сидеть в чулане голая, но он так на нее глянул, что паче обыкновения она молчком улизнула и затаилась.

Ровно в четыре часа ординарец Петруша, свирепый и немногословный осетин, ввел в гостиную высокую красивую девушку, наряженную в строгий, английского покроя, светлый шерстяной костюм. Лицо, платье и приветливая улыбка в ней были настолько соразмерны, что Благовестов ощутил давно забытое волнение.

– Вон ты, значит, какая! – молвил он, сделав Петруше знак удалиться. – Про тебя легенды складывают, детишек тобой пугают, а ты совсем еще девчонка. Что ж, садись вон в то кресло, там тебе будет удобно. Давно хотел с тобой познакомиться. Как прикажешь себя величать?

Таня послушно уселась, скромно сдвинула колени, на лице сохраняла удивленно-радостное выражение сироты, узревшей живого Деда-Мороза.

– Как хотите называите, Елизар Суренович. Всегда ваша покорная рабыня.

– Ишь ты! Чем угощать тебя, рабыня? Винца моего откушаешь? Оно слабенькое, но сладкое.

– Как угодно, Елизар Суренович.

Кряхтя, Благовестов дотянулся и наполнил два бокала "Хванчкарой".