Право безумной ночи - Алла Полянская Страница 11

— Анализы я посмотрел — не фонтан, но лучшего и ждать не приходится. Когда годами убиваешь себя, то рано или поздно даже самый крепкий организм даст сбой. Все, ребята, идите куда шли, а мы тут вашу мамашу будем на ноги ставить.

Близнецы, подмигнув мне, исчезли, а мне кажется, что одеты они слишком легко — за окном пасмурно и противно.

— Ну, что, готова?

— Я не знаю. Может, это как-то без операции можно…

— Если было бы можно, я бы так тебе и сказал — но нельзя. Уже — нельзя, потому что те препараты, которые ты себе колола, чтобы унять боль, разрушают тебя, и больше колоть их нельзя. Давление у тебя скачет туда-сюда от этих препаратов, от них же и голова постоянно болит, а попутно печень садишь, сосуды просто сгорают — а главное, толку нет, поскольку препараты эти не лечат болезнь, а просто на время снимают боль, и тебе их все больше требуется, потому что грыжа такого размера, что… а еще и разрыв кольца… В общем, никак. Понимаешь ты это дело или нет? Вот отремонтирую тебя, и прыгай тогда хоть с моста, хоть откуда.

— Это что, вся больница судачит уже?

— Думаю, вся. А чего ж ты хотела?

— А врачебная тайна?

— Ну, не смеши мои тапки. Какая врачебная тайна, когда тебя привезли в таком виде, и объяснять Валере пришлось, где он тебя взял, такую нарядную.

— Вчера вот санитарка ваша приходила, Матрона Ивановна, и тоже мне всякое говорила. Вы объясните персоналу, что я не хочу все это слушать.

— Ну, именно Матроне Ивановне я ничего не могу объяснить, она служит в этой больнице дольше, чем я на свете живу, так что придется вам потерпеть.

Меня раздевают, накрывают простыней и везут по коридору, подсоединив к капельнице, и мне ужасно холодно, и мир вокруг стал расплывчатым и зыбким, а боль в спине — нудной и тихой, но все такой же тяжелой. Она перекатывается внутри меня, с каждым рывком каталки плещется маслянистыми волнами, и я думаю о том, что, когда встану на ноги, первым делом пристрелю бородатого сукина сына, который помешал мне уйти. И сейчас бы у меня уже ничего не болело, и…

Лицо Клима склонилось ко мне, его глаза сочувственно смотрят на меня. Он так редко снится мне, но сейчас я не сплю. Я только хочу побыть с ним рядом, потому что так, как я скучала по нему, не скучал никто и никогда. Мне так не хватало его все эти восемнадцать лет! И вот он пришел и смотрит, но какие-то люди тянут меня на стол, переворачивают на живот, чем-то мажут поясницу, а я гляжу на них откуда-то сверху и думаю, что возвращаться в это тело совершенно не хочу.

Но тьма поглотила меня, завертела — и вернулась боль, горячей вспышкой заполнила глаза и грудь, и мне нечем дышать.

— Совершенно исключено. Больная не отошла от наркоза, и допрашивать ее не представляется возможным.

— Валентин Семеныч, я ж со всем уважением, но вы поймите: погиб человек, и ваша пациентка может иметь к этому прямое отношение.

— Она без сознания, Саша. Как ты собираешься ее допрашивать?

— Так приведите ее в чувство!

— Я врач, а не живодер. Да и толку тебе в ее показаниях, когда даже очень тупой адвокат докажет в суде, что такие показания не стоят бумаги, на которой ты их запишешь, — в том состоянии, что она находится сейчас, она тебе расскажет все, что угодно, но что из этого будет правдой? И примет ли суд показания, взятые у нее в таком состоянии?

— Вот черт… Как некстати!

Я слушаю эту перепалку и пытаюсь хоть что-то сообразить, но мысли лениво расползаются в стороны, и ухватить их за хвост не представляется возможным. И чувствую я себя сейчас трупом, хотя лежу на животе, а поясница болит зверски — но уже как-то по-другому.

— Но я хочу, чтобы к ней никого не впускали, пока я с ней не поговорю.

— Она не под арестом. К ней будут ходить посетители, и ты не можешь этому препятствовать. Приходи завтра, она будет в состоянии отвечать на вопросы.

— Завтра… когда мне сейчас надо, по горячим следам.

— Она никуда отсюда не денется, Саша. Она пока двигаться не может.

Разговор удалился, а я лежу и охреневаю. То, что этот Саша из полиции, мне ясно. Но кто погиб и какое я к этому могу иметь отношение? Кто мог погибнуть, кроме меня? Неужели Марконов?! Нет. Даже думать об этом не хочу, даже мыслей таких не допускаю, я не могу потерять еще и Марконова. И пусть он меня тысячу раз не любит, пусть я ему сто раз безразлична — я хочу, чтобы он был на свете: пил чай, читая новости в ноутбуке, рассуждал о политике или просто бухтел на меня насчет похудеть, это сейчас неважно. Но без Марконова мой мир станет совсем темным.

— Мама!

Они так кричат, бестолочи, но их глаза такие испуганные и умоляющие, хоть они и совсем взрослые уже дети, но я, возможно, поторопилась, считая, что так уж не нужна им.

— Ты как, мам? — Денька берет меня за руку. — Мы сюда просочились по-тихому…

— Это называется «по-тихому»?

— Мам, ты как себя чувствуешь? — Матвей пропускает мои слова мимо ушей. — Выглядишь ты бледно, вообще-то…

— Так, словно меня резали, как еще. Вы…

— Мам, мы кушали, мы надели куртки, хоть солнце в полнеба, мы сдали зачет и свободны, как белки в полете, — Матвей садится на корточки и заглядывает мне в лицо. — Мам, там говорят, что на стоянке около твоего офиса взорвалась твоя машина. Кто-то из вашего офиса сел в нее, завел, и она — бада-бум! — взорвалась на хрен. Полиция тут бродит…

— А кто мог ее завести? — Денька задумчиво чешет нос.

— Я ключи охране сдала. Кто угодно мог.

Это значит, что кто-то, не зная о моих планах, подложил взрывчатку в мою машину. И я понятия не имею, кто бы это мог быть. И я очень не вовремя оказалась здесь.

— Мам, тебе что-то принести?

— Нет, пока ничего не надо. Что вы там готовите, что едите?

— Ну… — Денька мнется, примеряясь, чтобы что-то сказать. — Мы тебе сразу и говорить не хотели, зная, как ты относишься к чужим на периметре, но…

— Да ладно, Дэн, хватит вилять. Мам, у нас там живет Валерий Станиславович. Так вышло, что…

— Какой Валерий Станиславович?!

У меня нет знакомых с таким именем. Вот чуяла моя душа, что стоит мне на пять минут умереть, как эти бестолочи нагородят глупостей!

— Я не знаю никого с таким именем. Что он вам рассказал, что вы впустили его в дом? Да вы в уме? А если…

— Мам, остынь, — Матвей вздыхает. — Ты его знаешь. Это тот человек, который тебя спас. И нас возил с вещами, и вообще…

— Это тот троглодит, что вас ударил? Зачем вы впустили его в дом? Он что, бомж?

— Ну, мама!

Боль адская, меня тошнит, перед глазами все плывет, но мысль, что я что-то упустила и теперь в моем доме живет неизвестно кто, держит меня здесь, а тьма так близко, и там спасение. И нырнуть туда, за грань, где нет боли и тревог, мне мешает мысль, что близнецы снова накосячили.