Темный инстинкт - Татьяна Степанова Страница 11

— Андрюшенька, а омлет? — всполошилась домработница. Она тоже покраснела и метнула в сторону Новлянских негодующе-укоризненный взгляд.

— Спасибо, тетя Шура. Потом. Пойду с Мандарином погуляю. Вы его строгий ошейник не видели?

— Почему, Лисенок, ты часто выдаешь такие вещи, что окружающим делается неловко и стыдно? — спросил Григорий Зверев, когда за Шиповым закрылась дверь на веранду. — Что за мания такая?

— Стыдно? Ты, значит, меня стыдишься? — Алиса опустила глаза и как-то сгорбилась, словно завяла вся. Тон ее и мгновенно изменившееся настроение заставили Мещерского приглядеться повнимательней к этой парочке. — Стыдишься?

— Я тебя не стыжусь. Ты это знаешь. Но дерзости твои терпеть не хочу. У меня от них аппетит пропадает.

— Лиска, веди себя прилично. — Майя Тихоновна прихлопнула скатерть пухлой ладонью, словно муху ловила. — Думаешь, Марине приятны твои грубости? Егор, будь ласков, передай мне гренки.

Багровый Георгий Шипов встал, переломился пополам точно складной метр, дотянулся до блюда с гренками и передал ей. По его виду было ясно: он еле сдерживается.

— Егор, детка, почему ты не пьешь кофе? Остыл ведь. — Майя Тихоновна протянула руку к мельхиоровому кофейнику.

— Я не хочу.

— Глупости. Хочешь, я сейчас сделаю тебе импровизированный кофе-капуччино? Шурочка, у нас остались сливки в холодильнике?

— Сейчас принесу. — Домработница двинулась из столовой.

— Я не хочу кофе-капуччино, Майя Тихоновна, — повысил голос Шипов-младший.

— Тогда какой же кофе ты хочешь? — вопрос прозвучал так, что ответить на него можно было только двумя способами: либо сдернуть скатерть со стола, либо вежливо поблагодарить за заботу.

Парень, видимо, нашел в себе силы: он сглотнул и процедил:

— Черный, если можно, с лимоном.

— Шурочка, не надо сливок. Егорка будет черный с лимоном! — зычно оповестила всех Майя Тихоновна.

Мещерский отметил, с каким властным мастерством эта женщина погасила назревающую ссору.

— Марина Ивановна просила, чтобы вы прошли к ней, — сказал после завтрака Файруз. — Они с Андреем собираются на озеро, составьте им компанию, если хотите.

— Конечно! С удовольствием. Нам прямо сейчас идти? — осведомился Кравченко.

— Да, если вы уже закончили завтракать.

Зверева встретила их в уютном зальчике, расположенном в правом крыле дома. Это была самая просторная и светлая комната дачи, не считая застекленной веранды.

Попасть в нее можно было как с обширной террасы-лоджии, так и из гостиной. Вообще зал этот считался центром всего дома. Сюда приходили по вечерам посидеть на кожаных диванах и креслах, погреться у высокого, выложенного красным кирпичом камина, послушать музыку. У огромного панорамного окна, откуда открывался вид на озеро, стоял старый рояль. На нем — ноты, альбомы, магнитофонные кассеты, диски. В дубовых стеллажах вдоль стен — мощная стереосистема, телевизор-видеодвойка. Все стены зала украшали фотографии в рамках.

Мещерский даже зажмурился на миг — ее лицо, везде ее лицо. Снимки, снимки — и везде Марина Зверева. Она в сценических костюмах — фрагменты из опер, она на вручении премий, она на приемах во дворцах, посольствах, на банкетах, на выставках, в гостях. А рядом с ней — боже ты мой, какие лица! Кажется, вся история, все герои нашего времени считали за честь запечатлеться с нею рядом. Она и старый, но все еще великолепный Марио дель Монако на сцене «Ла Скала», она на аудиенции у Елизаветы II в Букингемском дворце: принц Чарлз, галантно целующий ей руку, смеющаяся принцесса Диана. А выше на новом снимке — сияющий благодушием Леонид Ильич, вручающий ей орден, Рейган в шикарном стетсоне, с победоносным видом демонстрирующий ей свое ранчо, Шаляпин-младший за мольбертом, Пласидо Доминго, встречающий ее на пороге своей виллы.

Мещерский услышал восхищенный вздох. Кравченко не отрываясь смотрел на фотографию, где молодая Зверева и такой же молодой, подтянутый, без единого седого волоска Фидель Кастро любовались прибоем на пляже Варадеро.

— Ты посмотри, Барбудос-то в нее по уши, по глазам видно. Какая женщина, Серега! — Кравченко протянул руку и коснулся снимка.

— Кастро был очень хорош двадцать лет назад, — низкий мягкий голос, точно виолончель.

Они обернулись. Зверева вошла с террасы. Солнце светило ей в спину, и лицо ее оставалось в тени. Ярким пятном выделялся только розовый длинный свитер. Да этот голос, словно сотканный из расплавленного солнца пополам с медом.

— А сейчас он напоминает мне старого льва. У меня сердце сжимается, когда я вижу его по телевизору. Этот человек знает, что все для него уже кончено, но не сдается.

Они слушали голос — смысл слов, выспренний и необычный, стирался из памяти. А голос — его неповторимый тембр, его глубина, нежность — звучал. И хотелось слышать его еще и еще. Мещерский часто вспоминал потом: как странно, что Зверева впервые заговорила с ними именно о Кастро, то есть о человеке, у которого все в прошлом. Не было ли в этом какого странного знака, предопределения судьбы? Вообще весь тот их самый первый разговор — вроде бы ни о чем — был сложной криптограммой.

В нем можно было найти ключ ко многому из того, что случилось в этом доме позже. Ключ… Но кто мог это предположить в тот солнечный день бабьего лета, когда они, словно школьники, замерли перед этой женщиной — нет, не в восхищении даже, а в каком-то странном смятении духа. Потому что словно само время, все знаменитые события, люди, даты, по которым будут вспоминать наш уходящий век, приветствовали их в лице этого загадочного, точно сфинкс, существа: Великой, Несравненной, Божественной Марины.

Когда она повернулась так, что лучи солнца упали ей на лицо, стало ясно, что между фотографиями на стене и ею лежат годы. Черты ее выразительного, изящной лепки лица несколько расплылись. Время не пощадило щек и уголков глаз, прочертило складки у губ, утяжелило подбородок. Время оставило свой отпечаток и на фигуре: теперь уже не только крупной, а весьма крупной, если не сказать больше. Но глаза ее остались прежними — огромными, серо-голубыми, взглянешь — и голова закружится. И от всего ее лица веяло теперь таким царственным покоем, довольством и безмятежностью, что невольно хотелось остаться подле этой женщины навсегда: тут надежно, безопасно. Тут — тихая гавань.

Зверева протянула им руку, и они, так же как и все эти на фотографиях — актеры, принцы, министры, депутаты, заокеанские миллионеры, партийные деятели, — сочли этот жест за величайшую милость.

— Как славно, что вы, Сереженька, навестили нас, — молвила она, подводя их к дивану. — Очень рада познакомиться с вашим другом. Боюсь, я застала вас врасплох своим приглашением, нарушила ваши планы на отпуск.

— Да что вы! — Мещерский взмахнул рукой, словно отсекая нечто кощунственное. — Мы так благодарны вам за приглашение.

— Это глупое письмо… Не знаю, почему я его написала. Елена Александровна — мой духовный вожатый, к ней я всегда обращаюсь со всеми своими болячками. Что-то на меня накатило, и я его написала. А собственно…