Музыка сфер - Элизабет Редферн Страница 12

Ротье неподвижно смотрел им вслед, его худое лицо отражало всю меру его желания, всю меру его отчаяния.

В юности у Пьера Ротье была одна-единственная мечта: лечить больных. Происходил он из ничем не примечательной почти обнищавшей крестьянской семьи, но благодаря природному уму еще мальчиком отличался в колледже, руководимом бенедиктинцами под Оре, а так как его желание лечить укрепилось еще больше, то он стал студентом-медиком в военной академии в Бомоне. Окончив ее, он отказался от предложенного ему места армейского врача, а вместо этого отправился в Париж, где получил должность врача в Отель-Дьё, больнице, где лечили беднейших жителей столицы. Там он обрел некоторое удовлетворение. Своего рода.

Затем пришло время Революции, изгнания, время опасностей. Краткий срок Августа видела в Ротье своего спасителя. Они провели одну ночь как любовники, и он, глупец, вообразил, будто порыв благодарности, толкнувший ее оказать ему эту краткую милость, был порожден столь же глубокой и верной страстью, как его собственная. Его ошибка. Но видеть Августу с Карлайном было невыносимо.

Он подошел к постели Гая и пощупал пульс, затем бережно смочил водой его пересохшие губы, прежде чем разгладить сбившиеся простыни. Эти большие руки, которые, как сказала ему Августа, выдавали его крестьянскую кровь, у одра страдальцев все еще были столь же сильны, столь же чутки, как и прежде. Он позвал слугу, распорядился, чтобы тот принес свежую воду и чистые полотенца, а сам отдернул занавески и открыл окна, обретя краткое облегчение в прохладном воздухе этой умытой дождем июньской ночи. Погасив все свечи, кроме одной, он опустился в кресло у кровати больного, готовясь к долгому бдению, пока Гай де Монпелье продолжал спать и видеть темные сны о Селене и Париже.

Сторож! Сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.

ИСАИЯ, 21; 11-12

Над полями и перелесками занимался холодный рассвет, когда Пьер Ротье покинул дом Монпелье и отправился верхом назад в Лондон по пустынному тракту; а окраины столицы достиг, когда солнце уже проглянуло из гряды облаков, претворяя церковные шпили в бледное золото, и улицы начинали просыпаться под крики угольщиков и грохотание подвод рыночных торговцев.

По узким переулкам Сент-Джайлза, где на каждом крыльце спали нищие, Ротье наконец добрался до Холборна, где жил.

Но, проезжая мимо аптеки на углу Дин-стрит, он заметил свет в щелях ставень, а потому, подчиняясь порыву, остановил лошадь и спешился.

Несмотря на ранний час, из теней за ним следил маленький оборвыш.

Ротье дал мальчику пенни, чтобы он подержал лошадь, а сам пошел и постучал в дверь. Он услышал, как отодвигаются засовы, а затем увидел перед собой аптекаря, который, держа подсвечник, заморгал на него.

— А, доктор Ротье, — сказал он. — Рановато вы.

— Я проезжал мимо, — сказал Ротье, — и увидел свет. Если мой визит не ко времени, я приеду попозже.

— Вовсе нет, вовсе нет! — Аптекарь жестом пригласил его войти. — Я уже давно на ногах. Мы всегда готовы к любому зову, такие люди, как вы и я. — Он закрыл дверь за спиной Ротье и начал зажигать еще свечи. — Так что вам требуется?

Ротье попросил тинктуру датуры и тинктуру опия, и аптекарь, близоруко щурясь на свои заставленные снадобьями полки, отлил первую в небольшую склянку, закупорил ее и начал писать на ярлычке.

Датура, дурман, вышла из моды, так как уже давно считалось, что подобно белладонне и мандрагоре ее можно употреблять во зло, и в былые времена люди извращенные прибегали к ней для обострения плотских чувств. Однако некоторые доктора все еще применяли ее при лечении судорог и тяжелой меланхолии, несмотря даже на нежелательные побочные последствия, как то: галлюцинации, обезвоживание, а часто и гнетущий страх света. Маленькая доза дурмана возбуждала биение сердца, взбадривала нервную систему, почему и считалось, что он способствует плотским страстям. Однако в больших дозах датура могла парализовать все мышцы тела.

Datura stramonium. Аптекарь кончил писать и вручил склянку Ротье.

— Меня очень радует, — сказал он, — когда врачи применяют старинные лекарства, а не нынешние новомодные снадобья. Могу ли я осведомиться, доктор, для какого недуга вы ее используете?

— Прискорбный случай, — негромко ответил Ротье. — Я использую ее для лечения молодого человека, который поражен опухолью у основания черепа.

— Помилуй меня! — Аптекарь покачал головой. Приступив к отмериванию опия, он заговорил о войне и ее бесцельности; и о том, как французские язычники, бесчинствующие по всей Европе, уже, конечно, скоро примутся составлять баржи борт к борту, нос к корме через Пролив, чтобы добраться до берега Англии и перебить всех ее честных йоменов, как перебили своих собственных.

— Прошу у вас прошения, сэр, как вы француз, — добавил он, когда Ротье, заплатив, ждал сдачи, — только вы же не из них, не из этих якобинцев, так ведь? Разумеется, нет, не то бы вас тут не было. Скажите мне, это правда, что некоторые ваши соотечественники погружали в барки тюремных заключенных вместе с женщинами и детьми и топили их в реке, потому что гильотина работала слишком медленно?

Ротье взял склянки.

— Это правда, — сказал он негромко. — Те, кто у власти в Париже, безжалостны.

Он вышел на улицу к своей лошади. Прерывистый солнечный свет озарял улицы, пока он вел кобылу к конюшне позади гостиницы «Белый кабан», где оплачивал стойло. Затем прошел по Игл-стрит и поднялся по лестнице в свое жилище.

Ротье снимал две комнаты, спальню и гостиную, которую превратил в кабинет. Стены там почти были невидимы за книжными полками и аптечными шкафчиками. В углу стояло бюро, и к нему он направился, сняв шляпу и пальто.

На бюро лежали развернутые карты звездного неба, искусно вычерченные на пергаменте. Он бережно сдвинул их в сторону, затем отпер ящичек и достал маленькую книгу. Черный кожаный переплет настолько истерся и выцвел, что прочесть позолоченные буквы на корешке удалось бы лишь с трудом — «Мифология Лефевра». Книга эта была всего лишь простым справочником о богах и героях легенд античного мира, такого рода томик когда-то мог служить любимым спутником какого-нибудь школьника.

Он положил томик на бюро и открыл его на странице с закладкой — вьющимся рыжим локоном, стянутым голубой лентой.

Взяв локон, он прижал его к губам, и на миг ему почудилось, будто волосы хранят отзвук нежного благоухания, быть может, благоухания цветов Прованса, то, которое когда-то казалось ему ароматом самого Рая.

Медленно он прочел страницу, на которой открылся томик:

«Селена. В греческой мифологии богиня луны и сестра солнца. Пока Эндимион, ее возлюбленный, погруженный в непробудный сон, лежал в пещере в горе Латмос, Селена еженощно навещала его, пела ему и осыпала его тело цветами. Художники часто изображают ее прекрасной женщиной с рыжими волосами и в венце…»