Первая жертва - Бен Элтон Страница 12

— Может быть, я сам положу себе еду? — спокойно предложил Кингсли.

— А может быть, тебе стоит заткнуть свою вонючую пасть, пока я не прикажу тебе ее открыть?

— По закону вы обязаны меня кормить.

Надзиратель ударил Кингсли кулаком по губам. Кингсли пошатнулся, но устоял.

— Вот будешь жрать с выбитыми зубами, — заорал надзиратель. — В правилах тюрьмы сказано, что заключенные должны получать еду! А не сами брать! Разреши я тебе взяться за черпак, кто знает, какую подлость ты с ним учинишь! Возьмешь да применишь его как орудие нападения или выкопаешь им туннель. Вы ведь такой умник, инспектор, что сможете превратить его даже в летательный аппарат.

— Вы не можете оставить меня голодным.

Кулак надзирателя снова вылетел вперед, и на этот раз Кингсли рухнул на пол.

— Я-велел-тебе-заткнуть-свою-вонючую-ПАСТЬ, — рявкнул надзиратель. — Мы вам предоставляем жратву, это наша обязанность, это наша работа. Жратвы у нас полно, но тебе ее никто не подаст. И сам ты ее не возьмешь, потому что не по правилам. А раз ты не можешь обслужить себя и никто другой тебя тоже не обслужит, то ты хоть с голоду сдохни, лично я никакого выхода не вижу.

С другого конца комнаты раздался громкий, глубокий голос:

— Йа положу этому заключенному йеду, сэр.

Этот голос явно принадлежал человеку, выросшему на берегах Клайда.

С трудом поднявшись на ноги, Кингсли посмотрел в ту сторону, где со скамейки поднялся человек. Огромный мужчина с самыми рыжими волосами, какие он когда-либо видел. Кингсли сразу узнал его, потому что когда-то этот человек был объектом не меньшего презрения общественности, чем предводители ирландских республиканцев. «Рыжий» Шон Макалистер, секретарь профсоюза докеров, человек, обладавший, наверное, большим влиянием в обширном порту Лондона, чем председатель службы персонала и судоходной компании «Уайт-Стар лайн», вместе взятых.

Макалистер сидел в дальнем конце столовой среди дюжины суровых с виду заключенных. Они держались в стороне от остальных, и стулья рядом с ними были не заняты: очевидно, эти люди, как и сам Кингсли, были чужаками. Социалисты и работники профсоюзов рабочих, забастовщики, заклейменные обществом, которое с подозрением относилось к тем, кто ставил классовую войну выше Великой войны.

Макалистер пошел к котлам, и заключенные расступились, чтобы его пропустить. Защитой ему служила его физическая мощь, а также группа молчаливых заключенных, с которыми он сидел.

Подойдя к скамейке, на которой стояли котлы, Макалистер протянул вперед огромную руку:

— Можно йа возьму у вас на минуту черпак, надзиратель?

— Вы хотите помочь трусу и предателю?

— Сейчас йа вижу перед собой только человека в беде, надзиратель.

Надзиратель недовольно передал черпак Макалистеру. Заключенный взял жестяную миску, налил Кингсли похлебки и положил сверху кусок хлеба.

— Ну вот, господин полицейский. Держите свой ужин.

— Спасибо.

Макалистер отвернулся, чтобы вернуться на место, и в этот момент Кингсли обратился к нему:

— Можно я присяду за ваш стол, сэр?

Макалистер остановился, повернулся и некоторое время смотрел на Кингсли.

— Нет, мать твойу, не можешь, потому что ты гадкий, мелкий полицейский.

От его слов Кингсли было больнее, чем от оплеухи надзирателя.

— Йа положил вам еду, потому что это ваше право и, в отличайе от вас, инспектор, йа человек, у которого болит совесть о человеческих правах.

— Пожалуйста, я…

— Но разве йа похож на человека, который разделит кусок хлеба с парнем, думайущим, что он слишком хорош, чтобы сражаться рядом с парой миллионов британских рабочих, надевших солдатскую форму?

Остальные заключенные не проронили ни звука. Они не сводили глаз с Кингсли — им достаточно было быть свидетелями его унижения.

— Вы ведь сами носили форму Его Величества, верно, мистер Кингсли? Полицейскуйу синюйу форму. Вы были в ней на суде. Йа видел фотографийу в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», надзиратель мне показывал. Полицейского инспектора на скамью подсудимых загнала совесть. И йа подумал: почему вдруг он вспомнил о совести только теперь, после стольких лет полицейского беспредела в отношенийи простых людей? Столько лет шпионили, подавлйали забастовки, боровы верхом на огромных конях шли против голодайущих шахтеров? Где была ваша совесть во время локаутов, когда полицейские в такой же синей форме, как у вас, стойали у ворот фабрик и не пускали членов профсоюза на работу; когда огромныйе полицейскийе отряды защищали штрейкбрехеров, которые пригоняли издалека — чтобы загубить местныйе профсоюзы? Почему все эти годы, мистер Кингсли, когда вы работали в организацийи, которая должна поддерживать правосудие, а вместо этого защищает собственность богатеев, паразитируйущих на труде обычного, лишенного собственности народа, совесть вас не беспокоила? Отчего же тогда у вас совесть не болела? «Логика» убийства солдат вас, оказывается, оскорбляет, а логика убийства рабочих людей, шахтеров, докеров, ткачих, печатников и им подобных кажется вам совершенно нормальным делом.

Макалистер говорил громким, командным голосом, он привык обращаться к толпам у верфей, заводов и шахт. Он умел привлечь внимание, и заключенные, снова принявшиеся за свой ужин, молчали и слушали.

— Я не убил ни одного рабочего, — ответил Кингсли, — если не считать тех, кого повесили в результате моего расследования. А по вине полиции погибло всего несколько человек.

— О, йа думайу, инспектор, вы убедитесь, что их намного больше. И это не считайа тех, кто умер в нищете и нужде, без прав, в которых им отказано. Так что, сэр, я не стану сидеть с вами за одним столом. И не отолью вам в рот, если у вас загорится язык. Хорошего вам дня.

Огромный рыжеволосый шотландец повернулся и отправился обратно к своему столу, где ему негромко аплодировали товарищи.

Кингсли взял похлебку и сел на свободное место, а его соседи по столу схватили свои миски и пересели подальше. Он подумал и понял, что профсоюзный деятель прав: Кингсли всю свою жизнь прожил в обществе, полном логических противоречий. Власть Британии над народами ее империи. Власть капитала над трудом. Власть мужчин над женщинами. Кингсли защищал так много несправедливого, аморального, нелогичного, но чем эта война отличается от всего остального? И снова Кингсли пришел к выводу, что ответ заключается в пропорции, в масштабе. Он мог принять эксплуатацию поколения, но не мог принять его убийства.

Конечно, для Кингсли подобные размышления носили чисто теоретический характер. Он был потерян для мира, где его мнение имело значение, и с этого момента только мысли о выживании предстояло занимать его ум.

После одинокого ужина Кингсли отвели в камеру, где его ждали трое других заключенных.