Оракул мертвых - Валерио Массимо Манфреди Страница 13

— Алло?

— Шилдс. Что там?

— Sony, [8]слишком поздно. Их схватили за минуту до того, как я приехал. Что я должен делать? — спросил агент.

На другом конце воцарилось молчание.

— Сударь, если вы пришлете мне в помощь пару человек из особой бригады, мы решим эту проблему прежде, чем те двое прибудут по назначению.

— Нет. Возвращайся немедленно. Мы больше ничего не можем сделать.

Шилдс повернулся к Норману:

— Мне жаль, сынок, но их арестовали за мгновение до того, как прибыл наш агент. Я сожалею… Правда, сожалею.

Норман закрыл глаза рукой.

— О Боже мой… — проговорил он, — Боже мой.

Машина въехала во двор полицейского управления. Агент, сидевший за рулем, вылез наружу и отправился открывать заднюю дверцу. Подошли другие агенты и увели Элени. Клаудио пытался удержать ее, но его силой уволокли к другому выходу. Дверь распахнулась, и он увидел Мишеля, сидевшего в соседней комнате между двумя полицейскими.

На мгновение их взгляды встретились, но Мишель, казалось, не узнал его. Лицо Клаудио очень сильно распухло, глаза превратились в две щелочки, губы раздулись и потрескались, грязные волосы прилипли колбу.

Мишелю никак не удавалось понять, как все это могло произойти за столь короткий период времени. Сутки назад он был радостным, полным жизни молодым человеком, теперь же он полностью подавлен, у него не осталось ни чувств, ни воли. Его усадили в автомобиль, быстро двинувшийся в сторону Фалера.

— Куда вы меня везете? — спросил он.

— В аэропорт. У тебя полицейское предписание. Ты возвращаешься во Францию.

— Но у меня в Афинах дом, вещи, одежда… Я не могу уехать вот так.

— Нет, можешь. Тебе все пришлют. Твой самолет отправляется через час с четвертью. Мы тебе и билет купили.

В аэропорту к машине подошла служащая с креслом-коляской, Мишеля усадили туда.

— Он перенес хирургическую операцию, — сказал полицейский, — и еще неделю не сможет ходить. При посадке на борт ему нужно будет помочь.

— Конечно, — произнесла девушка. — Нас уже предупредили.

Она встала позади кресла и повезла его через зону контроля, в зал ожидания. Потом его на руках внесли в самолет и усадили в кресло у окна.

Самолет взлетел и, до того как начал набирать высоту, сделал широкую дугу над заливом и над городом. Проводник стал рассказывать о находящихся на борту приспособлениях для использования в экстренных ситуациях и показывать, как надевать спасательный жилет в случае вынужденной посадки на воду, но Мишель смотрел вниз, на панораму Акрополя, и впервые она показалась ему печальным зрелищем, кладбищем высохших скелетов. Он больше не увидит Афин никогда. Ему казалось, он различает среди низеньких домов Плаки агору, здание археологической школы. А воспоминания? Сможет ли он избавиться от них? Друзья: Клаудио, Норман. Он познакомился с ними двумя годами раньше на горной дороге: они голосовали, и он довез их на своей малолитражке до Парги. Дружба с первого взгляда, неповторимая, крепкая, безумная, — вместе странствовать по миру, быть лучшими во всем, искать приключений, учиться, ссориться, спорить о судьбах мира в остериях, пить рецину в тавернах, бегать за женщинами… Элени, ослепительно прекрасная Элени, которая предпочла Клаудио, — он тоже ее желал, но потом забыл об этом, ведь женщина друга тоже становится другом… Элени, прекрасная и дорогая, смелая и надменная, — он выдал ее из непростительной слабости, из подлости. Эта мысль мучила его, грызла изнутри. Сможет ли он когда-либо об этом забыть?

Самолет продолжал набирать высоту, и Мишель чувствовал, как его с удвоенной силой вжимает в кресло. Внизу теперь простирались молочные, туманные поля, плыли белые призраки с бахромчатыми краями, тающие в воздухе, но он по-прежнему пристально смотрел в ничто, потому что глаза его застилали слезы.

Какова отныне будет его жизнь? Как найти в себе силы что-то делать? О, Афины… Афины… он больше их не увидит… никогда.

Стюардесса уже во второй раз спросила его:

— Хотите чего-нибудь выпить?

Мишель не обернулся, но ответил ей твердым и грубым голосом:

— Нет, я ничего не хочу.

Клаудио на долгие часы оставили совершенно одного в ледяной камере без окон: там не было кровати, только железная дверь и один-единственный стул, тоже железный. У него отняли ремень от брюк и шнурки от ботинок, а также кошелек и часы. Поэтому он не мог следить за временем.

От лампочки на потолке исходил плоский, грубый свет, через стены не проникал ни единый звук, и его собственные шаги, когда он время от времени вставал, чтобы немного побродить по этому маленькому пространству, звучали так, словно он ходил внутри металлической коробки.

Никогда прежде его душа не была охвачена такой тревогой, никогда прежде его не мучило столь великое отчаяние. Кроме того, острая боль в глазах, губах, боках причиняла ему чувство невыносимой подавленности, потому что ни одна часть его существа не была свободной от боли. Когда возле двери камеры раздался звук шагов, потом замерших, и дверь открылась, он был готов убить, ему захотелось изо всех сил ударить человека, показавшегося в проеме, превратить его в кровавое месиво, и он сжал спинку стула, спрятавшись за ним, словно за щитом.

Человек, стоявший на пороге, среднего роста, гладко выбритый, одетый в форму полиции, выглядел безупречно. Образ довершали волосы, слегка тронутые сединой, и тонкие, идеально ухоженные усики. Спокойный, почти внушающий доверие вид. Он подошел к Клаудио, запах лосьона после бритья казался свежим, почти приятным.

— Садитесь, — сказал он по-итальянски. — Я капитан Караманлис. Я пришел сюда помочь вам.

— Я гражданин Италии, я имею право на присутствие адвоката. Вы должны отпустить меня, я подам на вас в суд.

Офицер улыбнулся:

— Друг мой, у меня есть возможность просто убрать вас с дороги и сделать так, что ваш труп исчезнет, и никто и никогда его не найдет, а после с огромным усердием работать вместе с вашим консульством, чтобы потом обнаружить какие-нибудь фальшивые сведения о вас, достаточные для закрытия дела.

Он достал пачку сигарет и протянул одну Клаудио. Тот взял, закурил, жадно затянулся.

— А теперь, когда я прояснил вам ваше положение, я хочу, чтоб вы знали: то, что я вам обрисовал, мне меньше всего хочется исполнить. Я учился в Италии, я восхищаюсь этой страной, я очень люблю ее…

«Сейчас, — подумал Клаудио, — ты скажешь мне пословицу: итальянцы и греки — одно лицо, одно племя».

— Кроме того, — продолжил офицер, — как гласит пословица, итальянец и грек — одно лицо, одно племя… Разве не так?

Клаудио промолчал.

— Так вот, послушайте меня, будьте любезны: существует единственный способ спасти вас и вашу девушку… Вы ведь любите ее, не так ли?