Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье - Джон Ле Карре Страница 13

На улице она была только рада обжигавшему лицо холоду и темноте, помогавшей скрыть слезы.

Уже на следующее утро в субботу Лимас попросил мистера Форда, лавочника, о кредите. Причем сделал он это безыскусно, не приложив ни малейших стараний, чтобы его просьба увенчалась успехом. Он заказал с полдюжины разных продуктов питания – их общая стоимость едва ли превышала фунт, – а когда все это было приготовлено и уложено в пакет с ручками, сказал:

– Пришлите мне счет на квартиру.

Лавочник криво усмехнулся и ответил:

– Боюсь, не могу пойти на это. – Уважительное обращение «сэр» слишком явно не прозвучало в его словах.

– Почему, черт побери? – громко спросил Лимас, и небольшая очередь, возникшая позади него, заволновалась.

– Я вас не знаю, – заявил бакалейщик.

– Не стройте из себя идиота, – возразил Лимас. – Я хожу к вам уже четыре месяца.

Щеки торговца побагровели.

– Мы не отпускаем товары в кредит, не проверив платежеспособность клиента у его банкира, – сказал он, и тут Лимас сорвался на крик.

– Вы несете полную чушь! – заорал он. – Половина ваших покупателей ни разу вообще не бывала в банке. Они даже не знают, что это такое.

Такое оскорбление снести было особенно трудно, потому что оно полностью соответствовало действительности.

– Я вас не знаю, – повторил торговец еще более грубо, – и вы мне не нравитесь. Так что выметайтесь из моего магазина.

Он попытался выхватить сумку, которую Лимас, к несчастью, уже держал в руках. О случившемся потом рассказывали по-разному. Одни говорили, что в попытке завладеть пакетом лавочник толкнул Лимаса, другие оспаривали это. Но как бы то ни было, Лимас ударил его, по свидетельству очевидцев, дважды, причем ему даже не понадобилась для этого правая рука, в которой он все еще сжимал пакет. Бил он не кулаком, ребром левой ладони, а потом феноменально быстрым движением пустил в ход локоть. И торговец повалился на пол, не подавая признаков жизни. Позже в суде было заявлено, и защита не могла оспорить этих фактов, что бакалейщик получил два основных повреждения – перелом лицевой кости от первого удара и вывих нижней челюсти от второго. Инцидент не остался не замеченным ежедневной прессой, но привлек не слишком много внимания со стороны репортеров.

По ночам он лежал на своей шконке, вслушиваясь в звуки, издаваемые другими заключенными. Там был совсем еще юнец, который часто тихо плакал, а еще пожилой тюремный старожил, который любил распевать «Знавал я однажды девчонку из паба», отбивая ритм на своей жестяной миске. Охранник орал на него после каждого куплета:

– Затыкай, Джордж, нанюхались твоего дерьма!

Но на него никто не обращал внимания. Какой-то ирландец то и дело затягивал воинственные гимны Ирландской республиканской армии, хотя все знали, что посадили его за изнасилование.

В течение дня Лимас изнурял себя физическими упражнениями в надежде, что это поможет лучше спать, но толка не выходило никакого. Ночью некуда было деться от постоянного ощущения тюремной изоляции. Не оставалось ничего, пусть самого иллюзорного, что помогло бы отвлечься и хотя бы ненадолго избавиться от тошнотворной клаустрофобии камеры. Вкус тюремной жизни заполнял его целиком: специфический запах робы, острая вонь дешевых дезинфицирующих средств, которые обильно использовались тюремщиками. И звуки. Звуки, исходившие от таких же пленников. Именно по ночам униженное положение заключенного становилось поистине невыносимым, по ночам Лимасу больше всего хотелось оказаться на залитой солнцем аллее одного из лондонских парков. По ночам он особенно ненавидел стальную клетку, в которой оказался, и приходилось сдерживать мощный внутренний порыв голыми руками раздвинуть прутья, раскроить черепа всем, кто держал его в неволе, и вырваться на свободу, на простор лондонских улиц. Иногда он думал о Лиз. Но позволял своим мыслям обращаться к ней лишь на короткие мгновения, подобные щелчку затвора фотоаппарата, вспоминал ощущение от прикосновения к ее крепкому телу и тут же переключался на что-нибудь другое. Лимас не привык жить воспоминаниями и мечтами.

Своих сокамерников он презирал, а они его ненавидели. Прежде всего за то, что ему удавалось оставаться тем, чем в глубине души хотел бы быть каждый из них: человеком-загадкой. Он тщательно охранял от любопытствующих значительную часть своей личности; его не удавалось поймать в момент грусти и заставить пуститься в сентиментальный рассказ об оставшейся на воле подружке, о семье или детишках. Они ничего о нем не знали; выжидали, но он так ни разу и не разоткровенничался. Новички в тюрьме, как правило, делятся на два типа. Одни, испытывая стыд, страх и шок, со священным трепетом ждут инициации во все обряды и традиции жизни за решеткой. Другие же пытаются воспользоваться самой своей неопытностью, чтобы заискивать и заслужить одобрение тюремного сообщества. Лимас не делал ничего подобного. Казалось, ему нравилось демонстрировать остальным свое пренебрежение, а они ненавидели его еще и потому, что оказались совершенно не нужны ему, как и остальному миру. Они терпели десять дней, а потом перешли к действиям. Вожаки волчьей стаи не получали от него должных знаков почтения и подношений, а мелкая шушера чувствовала себя рядом с ним неуютно. И ему устроили «толкучку» в столовой за ужином. «Толкучка» – это тюремный ритуал, зародившийся еще в восемнадцатом веке и дошедший до наших дней лишь в слегка измененном виде. Его отличие заключается в том, что все происходит словно случайно – миска с едой опрокидывается, и все ее содержимое оказывается у заключенного на робе. Лимаса в очереди обступили со всех сторон. Кто-то подтолкнул его, просунувшаяся сзади рука ударила под локоть, и дело было сделано. Лимас ничего не сказал, лишь внимательно вгляделся в несколько окружавших его лиц, а потом терпеливо выслушал грязную ругань надзирателя в свой адрес, хотя тот прекрасно знал, что случилось в действительности.

Четыре дня спустя, работая тяпкой на клумбе в тюремном дворе, он сделал вид, что споткнулся. Тяпку он при этом держал двумя руками поперек тела, так что ее острый конец на шесть дюймов высовывался из правого кулака. Чуть не упав, он вроде бы старался всего лишь сохранить равновесие, но заключенный, работавший рядом, почему-то вдруг сложился пополам, прижимая руки к животу. Больше попыток устроить ему «толкучку» не было.

Но самым странным из всего тюремного опыта ему совершенно неожиданно показался пакет, обернутый в коричневую бумагу и полученный при выходе на свободу. Ему даже пришло на ум необычное сравнение с брачной традицией: «Это кольцо я надеваю на твой палец, чтобы взять в жены». «Этот бумажный пакет я вручаю тебе, чтобы вернуть в общество». Ему отдали пакет и заставили расписаться в получении, поскольку в упаковке лежала вся его личная собственность. Больше не осталось ничего. Для Лимаса этот момент стал самым унизительным за три месяца, и он преисполнился решимости избавиться от пакета сразу за тюремными воротами.

В целом он не доставил тюремщикам никаких проблем. Жалоб на него не поступало. Начальник тюрьмы, которого тоже слегка заинтриговал этот молчаливый заключенный, ни с кем не делясь своим открытием, списал все на ирландскую кровь, которая, как он был убежден, текла в жилах Лимаса.