Театр тьмы - Татьяна Ван Страница 14

Казалось, Том забыл, что дает интервью журналисту. Актер откровенничал, не понимая, что со СМИ так общаться нельзя. Если бы его интервьюером была не я, а какая-нибудь жадная особа, она бы перевернула эту беседу с ног на голову и сказала, что так и было.

В речи Тома Харта прослеживались ниточки, за которые можно было зацепиться и состряпать горячую сенсацию. Его мама – актриса Королевского театра. Отец – военный. Том явно пережил тяжелое детство, о котором я могла написать так, что зачитаешься. Люди всегда любили семейные драмы и конфликты. Никому не интересно читать про обычную судьбу. Я могла сделать акцент на семье актера и написать сенсацию в духе… желтой прессы.

Вздохнув, я отбросила черные мысли и вернулась к Тому, который все еще рассказывал, как в их театре проходит разбор полетов. Не то чтобы мне было это не интересно. Даже наоборот. Просто чрезмерная откровенность Тома в начале интервью слегка шокировала.

– Ты давно играешь в «GRIM»?

– С двадцати двух лет, почти три года. До этого несколько лет работал подмастерьем. Раздавал листовки на улице, приводил в порядок сценические костюмы труппы. В это же время изучал актерское мастерство, читал книги и анализировал спектакли. После каждого представления актеры и такие же новички, как я, собирались в гримерке и разбирали спектакль на маленькие детали. Наш художественный руководитель никого и никогда не отпускает без разбора полетов. Я изучил основы профессии – сначала учился на чужих шишках, а потом начал набивать свои. В сумме это дало большой опыт и багаж знаний, при этом профильного образования я так и не получил.

Том перестал смаковать слова, растягивать их. Когда он рассказывал про детство, я чувствовала тепло (несмотря на упоминание о смерти матери). Да, момент со смешком про отца все еще удивлял, но вскоре я поняла, что он был рожден детской озлобленностью маленького Тома Харта. Отец запрещал ему заниматься театральным искусством, хотя мальчик жил им. До боли знакомая история, которая оставляет незаживающую рану на сердце. Я знала это по собственному опыту.

А когда мы заговорили о «GRIM», с выразительной и спокойной речь Тома поменялась на быструю, как у моей подруги Джейн. Актер был все так же весел и свободен в своей речи, но его предложения напоминали мраморные скульптуры – подготовленные и высеченные несколько лет назад.

– Вот, примерно так все происходит, – бодро сказал Том и замолчал.

– Можно нескромный вопрос? – с осторожностью поинтересовалась я, глядя на ежедневник: его обложка из искусственной кожи стала теплой от соприкосновения с моими коленями. Я прожигала взглядом фразу, которая вызывала на моей коже мурашки каждый раз, когда я бросала на нее взгляд.

– Да, – все так же энергично ответил Харт.

– Что значит татуировка на твоей шее?

Том задумался. До этого ответы на вопросы выстреливали из него, как шарики из тренировочной машины для пинг-понга. И вдруг – непривычная, давящая тишина.

– Ничего, абсолютно ничего.

– Но она у всех актеров театра. Это наводит на мысли.

– На какие? – сухо спросил Том.

– Простое человеческое любопытство. – Я улыбнулась, желая показаться глупенькой девочкой. Во время интервью я никогда не давила на героев грозным басом (а он у меня был, уж поверьте). Я только легонько подстегивала их, придавая голосу мягкость и бархатистое звучание. Том напрягся после вопроса о татуировке, поэтому я замурлыкала, как котенок.

– Ну, раз любопытство, – саркастично хмыкнул Том. – Эта татуировка – неофициальный логотип театра. Его не встретишь ни на флаерах, ни на афишах. Его придумал один из первых актеров театра как отличительный знак актеров «GRIM». Ничего особенного в нем нет.

Чем больше я разговаривала с Томом, тем сильнее во мне крепла мысль, что театр на Пикадилли, как сказала Джейн, здание с привидениями. Отличительный знак? Как у овец? Чтобы, не дай бог, другой художественный руководитель не увел к себе?

Отбросив мысли об овцах, я вернулась к простым и необязывающим вопросам. Атмосфера разговора накалилась, и ее следовало остудить.

– В вашем театре работают только мужчины. Почему? Что за дискриминация полов?

– О, никакой дискриминации нет. Это снова отличительная черта «GRIM». Мы не хотим быть такими же, как остальные театры Лондона и Великобритании. Возможно, даже мира. А девушек нам всегда хватает в зрительных залах. Ты когда-нибудь была на наших спектаклях?

– Нет, – сконфуженно заметила я и непонятно почему почувствовала себя обделенной. Раз я никогда не ходила на представления в мистический театр, который был полон притягательных мужчин разных возрастов, значит, это я не в порядке. Глупая мысль, согласна, но все же она посетила меня.

– Зря, – мягко заметил Том, – на каждом нашем спектакле – аншлаг. И в основном среди зрителей девушки. Парни нас не очень любят.

– Поклонницы сильно осаждают? Обычно молодым и популярным юношам тяжело живется.

– Знаешь, Сара, между актерами театра и актерами кино есть одна большая разница. И она заключается в публике. Не знаю почему, но у нас она более спокойная. Девушки уважают нашу частную жизнь, – спокойно заметил Том. – Но, если бы мы одновременно играли на сцене и снимались в кино, кто знает… может, и у меня появилась бы парочка назойливых фанаток, тыкающих телефоном в лицо.

Харт замолчал, а я посмотрела в окно и вздрогнула. С улицы на меня взирал черный ворон. Он сидел на водоотводе и, чуть наклонив голову, сверкал белесыми глазами. Слепой, ужаснулась я.

Я никогда не пугалась этих птиц (Лондон научил относиться к ним, как к королевской чете). Но появление слепого падальщика именно во время интервью вызвало внутри неприятное чувство, будто из-за этих жутких глазниц кто-то наблюдал за мной из потустороннего мира. Птица выглядела необычно: казалось, она прислушивалась к биению моего сердца, представляя, как будет разрывать его клювом, когда я умру.

– Сара? – послышался голос Тома в трубке.

– Да-да, я тут. – Я отложила ежедневник и отвернулась от окна, чтобы не видеть черную птицу.

«А фантазии тебе не занимать, дорогая», – про себя усмехнулась я.

Ворон пару раз каркнул и, громко хлопая крыльями, улетел. В этот момент я пожалела, что не закрыла окно. Резкие звуки нарушили тишину, после чего она перестала быть успокаивающей и стала тревожной. Теперь даже ненавязчивый и легкий шум ветра за окном создавал атмосферу приближающейся гибели.

Что и говорить, кажется, фильмы ужасов на меня плохо влияли. Ни с того ни с сего я начала видеть чертовщину в обычном природном явлении – ветре.

– А что ты испытываешь, когда выходишь на сцену? Страх, волнение, радость? – стараясь успокоить разыгравшееся воображение, я переключилась на интервью. Кажется, молчание затянулось не больше чем на пару секунд, но мне оно показалось чуть ли не десятиминутным перерывом.

– Наверное, все перечисленное. Каждый спектакль – это симбиоз разнообразных чувств, – все так же спокойно ответил Том. Он говорил со мной будто из другого мира. Пока я сидела и ежилась от каждого шороха, актер пребывал в умиротворении с собой и с миром.