Убийства в монастыре, или Таинственные хроники - Юлия Крен Страница 14

София смотрела на нее во все глаза. Ей не верилось, что история, которую она ждала всю жизнь, показалась ей ничтожной по сравнению с тем, что вызывало в ней такой страх. Она решила первой начать разговор об этом, чтобы иметь преимущество перед собеседницей.

Не произнеся больше ни слова о Бернхарде фон Айстерсхайме, она спросила:

— Ты расскажешь остальным, что это я виновата в пожаре? Мехтгильда улыбнулась пустой и сытой улыбкой. После того как она накажет свою противницу, ее жизнь станет простой и беззаботной и будет посвящена только одной цели — растолстеть.

— Нет, — ответила она. — Я не скажу другим, что ты жаждешь читать и писать так, будто от этого зависит твоя жизнь, и что талант, который вызывает такую неблагородную страсть, не может быть от Бога. Я не скажу, что ты ради того, чтобы удовлетворить это дьявольское желание, занималась с Гризельдис постыдным делом и заперла ее в библиотеке, в полной темноте. Я буду молчать обо всем этом, и ты не будешь за это наказана. Поскольку судьба, которую я уготовила тебе, во много, много раз страшнее.

Болтовня сестер напоминала чириканье возбужденной воробьиной стаи. Они жадно хватались за каждую мелочь, касавшуюся этой захватывающей новости.

Настоятельница Роэзия медленно шла через рефекториум, где все собрались на обед, и размышляла, почему люди добровольно предавались такому волнению. Намного лучше было просто забыть об этом событии и сохранять спокойствие.

Конечно, нельзя было судить о состоянии других по себе. Она с раздражением подумала о том, что ей придется смириться с тем, что сестры стремятся к жизни и с жадностью поглощают ее даже самые отвратительные стороны. Она должна была мягко подготовить их к тому, что одна из сестер скончалась насильственной смертью и вынуждена отправиться в мир иной без обычных для таких случаев обрядов. Но теперь сестры, нашедшие останки, наверняка уже всем разболтали, и конечно же в самых отвратительных выражениях, что тело Рагнхильды фон Айстерсхайм, или Софии, как ее все называли, уже много лет покоилось в чулане под ризницей.

Роэзия дошла до своего места и молча оглядела зал. Она не знала точно, как подавить слухи, распространявшиеся в женском монастыре со скоростью ветра.

«Не нужно упоминать о хронике, — подумала она. — Поскольку никто точно не знал, что писала София в последние годы жизни, сестры сделали из этого огромную тайну. И не нужно упоминать о веревке, которой она была задушена».

Она не знала, известно ли сестрам об этой ужасной подробности.

— Садитесь! — предложила Роэзия, резко взмахнув рукой. Она с удовольствием заметила, что не все лица выглядели возбужденными. Например, сестра Элоиза, сидевшая в стороне от нее, казалась абсолютно спокойной. Ее взгляд не выражал ничего, кроме презрения к этому скоплению перезревших девушек и женщин. Они все происходили из благородных семей, и их доверили монастырю не для того, чтобы они дали вечный обет, а чтобы прожили здесь спокойную, богоугодную жизнь. Самые молодые в любой момент имели право изменить решение. Это происходило хотя и нечасто, но регулярно: девушки покидали монастырь, чтобы выйти замуж. Остальные завидовали им, и эта зависть была понятна Роэзии еще меньше, чем любовь к пустословию. Никакому обстоятельству своей жизни она не была так благодарна, как тому, что однажды стала слишком старой, чтобы снова лечь в супружескую постель.

Элоиза чувствовала то же самое, как, несомненно, и большинство престарелых вдов, которые с радостью отказались от грубых мужчин. Некоторые страдали вовсе не от того, что им не досталось мужа, а от того, что здесь они были лишены всяческой мирской власти, больше не могли плести интриги, чтобы продвинуть сыновей и внуков, что их за ненадобностью отдали в эту тюрьму, где их смертельно мучила скука.

Они не понимали, иногда думала Роэзия и знала, что только сестра Элоиза разделяет ее мнение, что в этом мире все преходяще, как дыхание ветра, которое растворяется в предыдущем порыве, никогда не становясь ни холоднее, ни резче.

Должен радоваться тот, кому удалось раньше покинуть эту долину горестей. Душа может только там найти отраду, где есть четкий ритм и четкий порядок, а не войны, битвы и душевные муки.

София в свое время тоже поняла это и поэтому целиком посвятила себя хронике.

— Вы знаете, — наконец начала Роэзия свою речь, — что в дальнем помещении капеллы было найдено тело женщины, тело нашей Софии, которая служила в этом монастыре хронисткой. Вы также знаете, что она, когда ее видели в последний раз живой, была уже стара. Мало кому из людей Господь позволяет прожить на этой земле так долго, а именно восемьдесят лет. Поэтому совершенно неважно, при каких обстоятельствах она умерла. И я прошу вас больше ничего не говорить о них, пока в это дело не будет внесена полная ясность. Не имеет значения и то, каковы были ее последние часы: она заслужила покинуть этот мир. Ей пришлось пережить и выстрадать больше, чем некоторым даже удается услышать.

Он замолчала на мгновение. Ее последние слова, если подходить к ним со всей строгостью, были ошибкой, потому что упоминание о бурной жизни Софии вызывало, скорее, не ужас, а зависть.

— Последние пятнадцать лет своей жизни София провела в нашем монастыре, первые из них рядом с королевской вдовой Изамбур, которая жила как святая, — продолжала Роэзия. — Три года назад София бесследно исчезла, и сегодня мы должны не ужасаться тому, что она погибла и в каком месте найдено ее тело, а радоваться, что можем устроить достойное завершение ее долгой, богатой событиями жизни, то есть положить ее тело в гроб, торжественно попрощаться с ней, произнести молитвы и прочитать мессу.

Настоятельница продолжала стоять, собираясь продолжить свою речь. Поэтому все присутствующие соблюдали тишину.

Но вдруг в тишине раздался хриплый, недружелюбный голос:

— Зачем тратить впустую столько хороших слов о Софии? Совершенно неважно, почему она исчезла и как умерла. На самом деле, это никого не волнует, потому что в монастыре практически все ненавидели Софию. Я знаю, о чем говорю. Я всю жизнь боялась ее — и презирала.

В Любеке был базарный день.

Торговцы выставляли на солнце, проглядывавшее сквозь облака, свой товар: тусклые глиняные кувшины, дубленую кожу, толстые сети для ловли рыбы и гладко отшлифованные деревянные тарелки, острые ножи и гребни для волос, украшенные цветными камнями. Поросята хрюкали как новорожденные дети, с треском лопались перезрелые овощи, а со стороны порта тянуло густым и плотным, как дым, соленым запахом рыбы и водорослей.

Но София ничего этого не замечала. Тетя Берта тащила ее по улицам, мимо каменного кафедрального собора, в который они по воскресеньям ходили на службу, мимо церкви святой Марии, где тетку несколько раз во время молитвы одолевал сон. Тогда она жаловалась — чаще всего равнодушной Софии — на ужасные времена, наставшие для нее после того, как ей пришлось взять опеку над племянницей.