Крысоловка - Ингер Фриманссон Страница 14

– Если вы о Мануэле Рамиресе, то я заканчиваю, – солгала она. – Получите его в пятницу. Точно в условленное время.

Оскар задумчиво присвистнул.

– А пораньше никак?

– Можно и пораньше. Скажем, в среду.

– А еще пораньше?

Роза притворилась, будто раздумывает:

– Ну, я даже и не знаю…

– Дело в том, что у нас тут путаница с графиком и книгу нужно сдать в печать быстрее, чем планировалось.

Есть ли у нее выбор?

– Это очень непросто, – помедлив, ответила она, – я ведь работаю не только с вашим издательством.

Последняя фраза прозвучала глупо, и она тотчас пожалела о ней. Оскар Свендсен коротко рассмеялся:

– У вас все получится, Роза. Вы ведь кремень у нас.

Означало это совсем иное: если она не сдаст работу в среду, то на новые заказы может не рассчитывать.

Казалось, на нее все смотрят. Коллеги. Клиенты – по крайней мере, некоторые из них. К работе она относилась все с большей прохладцей. Обещала заказать книги – и тут же забывала об этом. Путалась со сдачей. Наплевала на оформление витрины, которая являла собой убогое зрелище.

Я должна взять себя в руки.

Думала о Розе и, что странно, о мальчике.

Однажды она их увидела. Всех троих. Шли по другой стороне на Дроттинггатан. Женщина держала его под руку. Бледный и долговязый мальчик, одетый во все черное. Женщина повернулась к нему, что-то сказала. Лицо мальчика просияло. А Титус засмеялся, и вот уже смеялись все трое. Ее никто не заметил. Не удержалась и пошла следом, видела, как они зашли в кондитерскую «Хуртигс». Мелькнула мысль, а не зайти ли тоже, сесть, заказать себе кофе.

Нет.

Ни за что.

Зато она увидела ее. Розу. Теперь она ее знает. Маленькая, хрупкая. Светлые, взъерошенные волосы. Удобные туфли на плоской подошве. «Фреви» [5], – презрительно подумала она. И кожаная куртка, явно на пару размеров больше. Его куртка. Это была его куртка.

Она его потом спросила. Они встретились в его автомобиле на парковке у станции метро «Рокста».

– Я видела тебя в городе, ты меня не заметил. Теперь я знаю, как выглядит Роза.

Его подбородок дернулся.

– Я шла одна. Вы были на другой стороне улицы.

Он разозлился. О некоторых вещах лучше не говорить. Пальцы так стиснули руль, что костяшки побелели.

– И она была в старой куртке…

– Да, куртка-пилот. Моя куртка, черт бы тебя побрал!

– Так больше не может продолжаться. Я не вправе вас разлучать, вы единое целое, мне это стало очевидно, когда я вас увидела. Я увидела гармонию, согласие… да и кто я такая, чтобы разрушать это?

Он медленно повернулся к ней. Синева в глазах отдавала чернотой.

– Что мы делаем? – резко спросила она. – Что мы творим?

И ушла. Распахнула дверцу, выпрыгнула. Напряженно вслушивалась – ожидала, что он бросится следом. Или заведет двигатель и догонит.

Ничего не происходило.

Пришлось обернуться. Автомобиль стоял на месте. Захотелось подбежать, распахнуть дверцу, влепить пощечину. Но вместо этого направилась в метро. Очень кстати подошел поезд, и она запрыгнула в вагон.

Ингрид ждала, что он даст о себе знать. Сама ничего предпринимать не станет. Теперь она сильная, чистая – как сказала бы мама. Если твоя совесть чиста, то и ты чиста. Она долго выбиралась из грязи, и вот под ногами твердая почва. Хоть какая-то определенность.

Он не звонил, не появлялся. А за неделю до Пасхи пришло письмо:

Что бы ты ни сказала и что бы ты ни сделала, но я с ней поговорю. Что ты планируешь – неважно. Теперь ты все знаешь. И еще: в четверг я улетаю в Барселону. Если хочешь полететь со мной, есть билет. Я заказал номер на двоих в гостинице в самом центре. Ты видела шествие каталонских детей на Вербное воскресенье? Если нет, на это стоит посмотреть…

И ни даты, ни подписи.

Она полетела в Барселону. Жене он так ничего и не рассказал. Но собирался.

– Я должен постараться не причинить ей боли. На это нужно время, ты же понимаешь. Можешь подождать?

Они были в парке Гуэля [6]; сели на длинную, отделанную мозаикой скамью. Ингрид провела ладонью по поверхности:

– Как красиво… Интересно, откуда взяли все эти маленькие кусочки?

У него готовы ответы на любые вопросы:

– Это куски стекла и изразцов. В свое время Гауди пришлось заплатить изрядную сумму людям, дробившим сырье для его мозаик…

По телу прокатилась дрожь. Голос сделался хриплый:

– Разрушить, чтобы построить…

Он погладил ее по щеке.

Блузка липла к телу. Хотелось пить. Болели распухшие ноги.

– Скажи мне начистоту, что во мне такого, что ты… что мы…

Ведь так все банально. Полная женщина средних лет, работает в книжном магазине. Живет обычной жизнью. Обычной, но не совсем. Такая невинность… Или наигранность? Может, в ней прячется сила, о которой она не подозревает?

Он ответил. Медленно подбирая слова:

– Всё в тебе нравится. Всё.

– Как это – «всё»?

– Вот, например, как ты поворачиваешься, когда смущена, как вспыхиваешь и смотришь в пол. Твой румянец, твое тело и то, что ты позволяешь мне с ним вытворять, то, как ты отдаешься…

На часах было десять часов и десять минут, когда снова зазвонил телефон. Ей полагалось испугаться. Столь поздний звонок означает, что случилось нечто серьезное. Так было, когда умер отец. Монотонный, скрипучий голос матери. Доктор сказал, что надо позвонить детям.

– Среди ночи?

– Да. Сказал, что это часто происходит ночью. Рождения и смерти.

В районную больницу «Рюхув» она не успела, ночью поезда не ходили. На станцию прибыла к обеду. Сперва заехала домой. Мать ждала в гостиной, ночь она провела без сна. Было тихо, не слышно даже шума уличного движения.

– Мама… – сказала она и хотела обнять.

Мать отстранилась: она всегда избегала прикосновений. Ушла на кухню, сварила кофе. От помощи отказалась.

Ингрид заглянула в спальню. Комната пуста, кровать застелена. Отец мог быть где угодно: в ванной или спустился в магазинчик за «Датским Королем», он любил эти красно-коричневые леденцы для горла. Ботинки аккуратно поставлены под стул. Шнурки ленточками, и Ингрид представила, как отцовские пальцы продевают шнурки в дырки.