Темный инстинкт - Татьяна Степанова Страница 14

— Вы не точно выражаетесь, Сергей. Не тем не менее, а несмотря на. — Шипов смотрел на него в упор.

— Я крайне невежествен в вопросах итальянской оперы. Вообще, честно говоря, ничего о ней не знаю. — Кравченко поспешил на выручку приятелю и даже до вежливого тона снизошел. — Но мне казалось, что подобными сладкозвучными голосами обладали не только такие вот не совсем здоровые люди. Я прав, Марина Ивановна?

— Мужское сопрано редчайший голос, — коротко ответила она.

И приятели так и не поняли, звучало ли в том ответе «да» или «нет». А уточнить не отважились.

— Мда-а, ну и дураками мы смотримся с тобой, Серж, — резюмировал Кравченко, когда супружеская чета покинула их на берегу озера и отправилась навестить каких-то соседей. — Интересно, тут все такие?

— Какие? — буркнул Мещерский.

— С вывихом.

— Гении всегда со странностями.

— Гении само собой. У нее вон сам принц Чарлз ручки лобызал.

— Таких женщин, Вадя, в мире можно по пальцам перечесть. Бриллианты чистейшей воды это. Им позволено все.

— Даже иметь таких вот мужей?

— Он что, тебе не понравился?

— Нет, отчего ж. Выглядит он даже симпатичнее, чем все эти ее родственники-шакалы.

— Шакалы? Странная ассоциация.

— А что? — Кравченко поднял камешек, размахнулся и зашвырнул его в воду. — Собрались и ждут. На лицах все написано. Кому отвалится самый жирный кусок, гадают.

И если этому певуну-тенору, то жаль мне его.

— Я теперь думаю, Вадя, она специально это все устроила.

— Что все?

— Ну это — сбор всех частей и намек на завещание.

Зверева наблюдает реакцию, понимаешь? Видел ее лицо, когда ее милейший Андрюша вещал про кастратов? Ведь он это намеренно сделал.

— Для нее, что ли? Унизился?

Мещерский кивнул:

— Понимаешь, Катя все время любит цитировать фразу Наполеона: «Всего не увидишь только глазами, что у вас на лице». Так вот: на лице Зверевой много чего есть.

Только мы не видим глазами. И думаю, не увидим никогда. Потому что смотреть не умеем.

— Ты думаешь, он у нее такой, что ли? — Кравченко поморщился.

Мещерский пожал плечами:

— Я слышал его голос на кассете. Не мешало бы и тебе его послушать.

Кравченко сплюнул себе под ноги.

— Я думал, таких сейчас не бывает. Что они, операцию, что ли, себе делают? Или как… А нас-то она для чего сюда позвала? — спросил он почти жалобно. — В качестве кого нам тут теперь кантоваться?

Приятель его молчал.

— Давай уедем. Серега, слышь? Пошли они все, а? Плюнем и сделаем ручкой.

— Я хочу остаться.

Снова наступила пауза. И потом Кравченко сказал:

— Знаешь, я все смотрел на нее и думал про то письмо с кошмаром.

— И я тоже. А еще о чем?

— О том, что подозрительно быстро этот сон сбываться начал: трупешник оттуда в реальность перекочевал. Самый кондовый такой трупешник — топором пришибленный забулдыга. Странные полюса какие, а? Пьяный шабашник и итальянская опера с господами кастратами — и все, считай, в одни сутки.

— Сережа, Вадим! А я за вами, — раздался бодрый возглас.

По дороге к ним шел приветливый и улыбающийся Агахан Файруз.

— Марина Ивановна просила передать: обедаем в четыре. Александра Порфирьевна приготовила свое фирменное блюдо.

На следующее утро — а это была суббота — солнце светило все так же ярко и гладь озера за окном снова слепила стальным блеском. Кравченко, на удивление спокойный и довольный, распахнул настежь окно.

— Ох вы косточки мои. — Потом высунулся по пояс и возвестил:

— Свежо. Красиво. Приятно.

Мещерский сел на кровати. То ли спал неважно, то ли еще что — но был в отличие от приятеля задумчив и сосредоточен.

— Ну что, не хочешь прощаться со здешней компанией? Погостим еще денек? — осведомился Кравченко. — Ты вон все о приличиях волнуешься. Так когда удобнее сказать хозяйке этого дома «адье»?

— Странный дом, Вадя.

— Что?

Мещерский откинул плед.

— Ты ничего не заметил вчера за ужином?

— Нет, а что?

— Закрой окно. Дует.

— Балтика, дуралей. Дыши глубже. Так что вчера было за ужином?

— Я просил, кажется, закрыть окно.

Кравченко подчинился. Когда на приятеля его накатывала черная волна (а случалось это крайне редко), лучше было не раздражать его.

— Ну что было-то? — повторил он с ленивым любопытством.

— Подумай сам.

Кравченко хмыкнул: ужинали вчера всем домом, дружно, в десятом часу. Были отличные жареные цыплята, свекла в молочном соусе, салаты и сносное испанское вино. Он спросил Файруза, где отовариваются жильцы озерных дач. Тот ответил: "Два раза в неделю из Сортавалы приезжает машина. Мы заключили договор с фирмой «Фри фудс», у нее прямые поставки из Финляндии для ресторанов. Можно было напрямую с рестораном договориться.

Но это ни к чему. Александра Порфирьевна отлично готовит". Кравченко выслушал его с непроницаемым лицом, отметив, что в организации вопросов снабжения Зверева — точь-в-точь его босс Чугунов, который, разбогатев, стал фантастически разборчив в пище. «С жиру они бесятся, вот что, — подытожил он завистливо. — Сколько она, интересно, платит за весь этот сервис и изобилие?»

— Я заметил, Сережка, только то, что пожрать тут все любят вкусно и бабок на это не жалеют, — сказал он, — чужих бабок, заметь.

— Было очень душно.

— Не понял?

— За столом. Очень напряженная атмосфера.

— Все очень мило беседовали.

— А о чем — можешь вспомнить? — Мещерский усмехнулся.

— О кастратах, слава богу, не упоминали. А о чем говорили… Бог его знает. Эта Марина Великолепная все со своей подругой толковала о…

— О том, что в камине в гостиной надо прочистить трубу. Дымит.

— Вроде. И все ей поддакивали. А братец ее сказал, что на даче вообще нужен ремонт. И что в его ванной визжит кран.

— Да, — Мещерский кивнул.

— Ну? Э-э, брат, чтой-то на тебя нашло, а?

— Там было нечем дышать, Вадя. — Мещерский взглянул на друга, и тот прочел в его взгляде тоскливую тревогу, возникающую у многих из нас тогда, когда никак не раздается долгожданный звонок не вернувшегося издалека близкого человека. — Я там задыхался. Разреженная атмосфера. Эверест.