Стеклянные дома - Луиз Пенни Страница 14

«Почти приехали», – подумал Гамаш. Но он знал: большинство происшествий случается, когда дом совсем рядом.

* * *

– Старший суперинтендант Гамаш, сегодня утром вы показали, что фигура вернулась на деревенский луг Трех Сосен на следующий день. Какие у вас при этом возникли чувства?

– Возражаю. Вопрос несущественный.

Судья Корриво ответила не сразу:

– Я оставляю вопрос. На процессе речь должна идти о фактах, но чувства – тоже факты.

Старший суперинтендант Гамаш обдумал ответ:

– Я почувствовал злость из-за того, что покой нашей деревни осквернен. Нарушен наш привычный образ жизни.

– Однако тот человек просто стоял там.

– Верно. Вы спросили, что я чувствовал, и я дал вам ответ.

– Вы его опасались?

– Может быть, немного. Наши мифы так глубоко сидят в нас. Он походил на Смерть. Разумом я понимал, что это глупости, но внутри чувствовал какой-то холодок. Это было… – он задумался в поисках подходящего слова, – что-то инстинктивное.

– И все-таки вы ничего не предприняли.

– Как я уже говорил до перерыва, я ничего не мог сделать, разве что поговорить с ним. Если бы мог, непременно сделал бы.

– Неужели? Судя по последнему отчету о деятельности Квебекской полиции, это не совсем так.

Его слова вызвали откровенный смех в зале.

– Хватит, – сказала судья Корриво. – Подойдите ко мне.

Прокурор подошел.

– Я не допущу, чтобы на моем процессе так неуважительно относились к его участникам. Вам ясно? Это позор – для вас, для прокурорского корпуса и для суда. Вы должны извиниться перед старшим суперинтендантом.

– Прошу прощения, – сказал прокурор, затем повернулся к Гамашу. – Приношу свои извинения. Я позволил удивлению взять верх надо мной.

Судья раздраженно вздохнула, но замечания делать не стала.

– Merci. Принимаю ваши извинения, – сказал Гамаш.

Но он продолжал смотреть на прокурора так пристально, что тот сделал шаг назад. Присяжные и публика не могли не заметить ни этого взгляда, ни этой реакции.

Бовуар на галерее одобрительно кивнул.

– Итак, на следующее утро вы снова с ним заговорили? – продолжил допрос Залмановиц. – Что вы ему сказали?

– Я снова попросил его поберечь себя.

– Но явно не от вас, – заметил прокурор.

– От человека, из-за которого он делает все это.

– Значит, вы больше не считали происходящее шуткой?

– Будь это шуткой, я думаю, он бы не вернулся. Своим первым появлением он уже достаточно напугал деревню. Будь это шуткой, пусть даже недоброй, одного раза хватило бы. Нет, тут все было глубже. В его действиях просматривалась настойчивость. Целеустремленность.

– Вы считаете, что у него в мыслях было какое-то зло? – спросил прокурор.

Этот вопрос был потруднее, и старший суперинтендант задумался. Потом покачал головой:

– На самом деле я не знал его намерений. Да, казалось, что какой-то злой умысел есть. Он специально надел пугающий костюм. Но было ли у него на уме какое-то насильственное действие? Если да, то зачем выставлять его напоказ? Зачем облачаться в одежды Смерти? Почему просто не совершить задуманное под покровом ночи? Причинить какой-то ущерб, даже убить? Зачем стоять на всеобщем обозрении?

Гамаш уставился перед собой, погрузившись в размышления.

Прокурор, похоже, растерялся. Он еще не сталкивался с тем, чтобы кто-то на свидетельском месте предавался размышлениям. Свидетели давали четкие ответы, говоря отрепетированную правду или запланированную ложь.

Но чтобы думать – такое случалось редко.

– Конечно, нанесение ущерба – понятие растяжимое, верно? – сказал Гамаш не столько прокурору, сколько самому себе.

– Но каковы бы ни были первоначальные намерения, дело закончилось убийством, – констатировал месье Залмановиц.

Гамаш снова сосредоточил свое внимание, но не на прокуроре. Он посмотрел на скамью подсудимых, на человека, обвиняемого в убийстве.

– Да, так и есть.

Может быть, подумал он (хотя и не сказал), просто убить было недостаточно. Может быть, цель состояла в том, чтобы сначала запугать. Как это делают шотландцы, идя в бой со своими пронзительными волынками, или маори с их ритуальным танцем хака.

«Это смерть, это смерть», – поют они. Чтобы повергнуть врага в ужас, чтобы парализовать его.

Темное существо было не предупреждением, а предсказанием.

– Насколько я понимаю, вы его сфотографировали, – сказал прокурор, шагнув к своему свидетелю и встав между Гамашем и обвиняемым лицом. Намеренно прерывая зрительную связь между ними.

– Да, – ответил Гамаш, переводя взгляд на прокурора. – Я отправил фотографию моему заместителю. Инспектору Бовуару.

Прокурор обратился к секретарю суда:

– Вещественное доказательство «А».

На большом экране появилось изображение.

Если прокурор предполагал, что зал ахнет, увидев фотографию, то его ждало разочарование.

У него за спиной стояла полная и совершенная тишина, как будто все зрители исчезли. Тишина была столь оглушительной, что прокурор повернулся, чтобы убедиться, что люди все еще сидят в зале.

Все до последнего, они ошарашенно смотрели на экран. Некоторые с разинутым ртом.

На экране была тихая деревенька. Листья с деревьев уже облетели, оставив голые ветви. На лугу росли три громадные сосны.

По контрасту с ярким солнечным днем за окнами Дворца правосудия на фотографии был запечатлен пасмурный день. Серый и сырой. Отчего дома из плитняка, дома, обшитые сайдингом, и дома из розового кирпича, с их веселыми огоньками в окнах, выглядели более привлекательными.

Это мог бы быть образ полной благодати. Даже святилища. Мог бы, но не стал.

В самом центре фотографии находилась черная дыра. Словно что-то вырезали из снимка. Из мира.

За спиной прокурора раздался вздох. Долгий, протяжный, словно жизнь утекала из зала судебных заседаний.

Большинство из них впервые увидели это темное существо.

– Ну что? – спросил Матео Биссонетт, отвернувшись от окна и взглянув на Леа.

Они закончили завтракать в деревенской гостинице и теперь сидели в гостиной перед камином.

Несмотря на огонь и теплый свитер, Матео пробирал озноб.

– Гамаш только что его сфотографировал, – сказал он. – Если дальше ждать, это будет неважно выглядеть.

– Неважно? – повторила Леа. – Ты не хочешь сказать, еще хуже?