А Роза упала... Дом, в котором живет месть - Наташа Апрелева Страница 15

Утром Юраня встанет хозяином жизни, нормальным пацаном, брелоком разбудит дорогой автомобиль, до обеда он нормально разрулит нормальные пацанские вопросы, к вечеру он — разудалым гопом в малиновом Адидасе и шапочке-пидараске, или сложносочиненным маргиналом в камуфляже и тельняшке, победительно прошествует по Набережной с пятилитровой баклажкой пива и будет доволен. Такая чудесная игра, зачем все усложнять.

Юраня смеется, никогда не плачет больше.

Маленьким ураганом Маргарита ворвалась, прекрасная невеста и завтрашняя именинница. Прическа ее была безупречна, брючный костюм цвета теплых сливок тоже, к пышной груди интимно прижимался ноутбук в ноутбучной же сумке.

— Ах вот ты где! — обрадовалась она жениху и немного потыкала его носком летней остроносой туфли в закрытую берцами щиколотку. — Ты опять?!

— Отнюдь, — обиженно ответил Юраня, пряча живой взгляд под брови.

— Ну пошшшли жжже!.. — угрожающе прошипела Марго и сильно потянула жениха за камуфляж. Жених покачнулся. Сделал шаг. Потом второй.

— Ну что, мля, пока! — обернулся на прощанье. — Увидимся, думаю…

Юля вытащила из пачки новую сигарету, Лилька со звоном уронила столовый нож, Лукаш Казимирович взял сиротливо лежащую на краешке хрустальной пепельницы сигару, покрутил в пальцах. И совершенно неважно, кто первым начал хохотать, да.

* * *

— Ну да, я всегда заказываю именно эту.

С овечьим сыром. Тебе нравится?

— Да, душа моя. Хорошая, сытная пицца. Ветчины много. Грибов много. Оливок нету. А что за сыр какой-то особенный?

— Это овечий сыр.

— То есть он не как, допустим, э-э-э-э, «Российский»? Или… Господи, вообще не помню никаких сыров.

— Я! Знаю! Пять! Имен! Сыров! — Пармезан — раз! Маасдам — два!..

— Что вообще значит «овечий»? Овечий…

— Овечий — значит из молока овцы.

— О-о-о-о-о, как это эротично — из молока овцы… Ты овцу-то видала?

— Естественно, видала! Кто ж не видал старуху-овцу.

— А может, и доила?

— В младшей школе я, не смейся, мечтала быть дояркой. Тогда вовсю был жив Советский Союз, и я вела специальную тетрадочку, куда записывала надои разных там ударниц социалистического труда.

— Покажи мне.

— Что?

— Тетрадочку с надоями!

— Глупый какой! А еще кандидат наук!

— Доктор.

— Что?

— Я — доктор наук.

— Первый раз имею секс с доктором наук.

— Дай бог, не последний.

— Давай про студентку Ксюшу.

— Ох, ох. Ну что Ксюша. Работала диспетчером на кафедре, вечерница.

— Симпатичная?

— Да, вполне. Рыженькая такая.

— Ну и…

— Дай поесть!..

— Да ты съел уже все! Съел!

— Твою корочку доем, можно?

— О-о-о-о-о-о…

Флигель пустовал уже несколько лет: генеральша слишком была занята восстановлением интерьера в главном Доме и непосредственно собой в плане совершенствования внешности, генерал же — плотно Фонтаном. Явилась к нему такая вот идея — восстановить нормальную работу Фонтана, все эти необходимые сто тридцать восемь струй, работу насоса и прочее.

Хотя что прочее — конь как таковой терпеливо возвышался над порушенным бассейном, неизменно застыв на дыбах. В порыве нежности генерал называл Фонтан про себя не иначе как Медный Всадник, нисколько не обращая внимания на отсутствие собственно всадника.

События 1953–1954 годов, арест страшного горца Берии, всяческие реорганизации и слияния в системе МГБ, трагичные для многих сослуживцев генерала Старосельцева, великолепным образом не затронули его — помог многосильный тесть, утомленный привилегиями работник ЦК, непрестанно бушующий за счастье дорогой дочери. К своему зятю он относился с восхитительным равнодушием, обычно забывая о его существовании сразу по окончании беседы. Впрочем, иногда и раньше, тогда генералу Старосельцеву приходилось откликаться на разные другие имена, самым обидным из них было Серафим Лазаревич.

Но гостевал тесть в генеральском семействе не часто, обычно — пару недель в лето, ностальгически хаживал на богатую волжскую рыбалку, гладил по темноволосой голове внучку, читал, размеренно покачиваясь в трофейном кресле-качалке. Читал он всегда одну и ту же книгу, и вовсе не «Мать» от пролетарского писателя, а Жюльверновского «Пятнадцатилетнего капитана». Какие-то неясные резоны мешали ему приступить к прочтению чего-либо иного, хотя бы «Таинственного острова» или «Двадцати тысяч лье под водой». Возможно, он считал собственную судьбу советской версией романа, сладко пугаясь аллегорий и метафор, которые сейчас бы назвали неполиткорректными. Но так или иначе, с книгою, с дружбою, с песнею проходили две недели, тесть с балыком осетровых рыб под мышкой благополучно убывал по месту прописки в Москву! в Москву! — а проблема Фонтана оставалась. И генерал Старосельцев ее пытался разрешить как-то, привлекая специалистов, изучая литературу — по-разному.

Розочка жила своей сложной жизнью подростка, она посещала десятый класс, носила модную прическу «венчик мира» [19], самолично ушивала впритык к бедрам юбки, романтически напевала про неизвестную Чаттанугу: «Pardon те, boy Is that the Chattanooga Choo-Choo Track twenty nine, Boy, you can give me a shine» [20],— лихо и тайно отплясывала под «рок на костях» с чуваками и чувихами.

Стараниями товарища генерала одета Розочка всегда была прекрасно, а то и прелестно: в спецателье спецпортниха ловко выкраивала спецнаряды по неумелым Розочкиным наброскам на обрывках листочков из тетради, из остатков креп-сатина и такого же жоржета делались ленты в волосы. Но особым предметом гордости и даже небольшим фетишем девочки было зимнее пальто — ах, это зимнее пальто! Из мягчайшего жемчужно-серого драпа, с круглым воротником-норочкой, в оригинале называющееся manteau и пошитое свободолюбивыми красотками-француженками, оно вдобавок застегивалось на особые пуговицы — изысканной формы усеченные пирамидки, прелесть! прелесть, что такое.

В один из дней Розочка по окончании уроков обнаружила полное отсутствие пуговиц — вот этих самых усеченных пирамидок — на их обычных местах. Не было пирамидок и на местах необычных, да что там — их не было нигде. Розочка в слезах и ущербном manteau прибежала домой, где неожиданно для дневного времени находился генерал — что-то такое творил с Фонтаном. Наскоро разобравшись в причине дочериного плача, он пожал плечами и служебной машиной двинулся к школе, где и провел несложное расследование. Уж ему ли, кого-кого только ни повидавшему в своих меняющихся год от года кабинетах, было не найти злоумышленника. Им оказался Розочкин одноклассник Мишка Пасечник, какой-то по счету сын многодетной Тамары Мироновны — сторожихи и инвалида войны. Жила инвалид войны в деревянном одноэтажном бараке непосредственно за школой, увлекалась случающимися на пути мужчинами и самогоноварением, что как-то удачно дополняло друг друга.