Ночной администратор - Джон Ле Карре Страница 15

По лицу Джонатана струился пот, может быть, даже слезы. Время от времени он принимался кричать: «Помогите! Это я, Пайн!» Без толку. «Бутылки! – мелькнуло в голове. – Меня спасут бутылки!» Он решил метать их во тьму – вдруг услышат? Но даже в состоянии, близком к умопомрачению, он сумел удержать себя в руках, сообразив, что было бы безумием крушить одну за другой бутылки «Шато Петрюс» по четыре с половиной тысячи за штуку.

Кто бы мог заметить его отсутствие? Ведь администрации было известно, что он покинул отель для очередного шестидневного отпуска. Инвентаризацию он производил, собственно говоря, в свое свободное время. Это был, конечно, не самый лучший пункт в его контракте. Хозяйка квартиры, где жил Джонатан, разумеется, решит, что он остался ночевать в гостинице, как бывало не раз, когда номера пустовали. И если какой-нибудь залетный миллионер не захочет испробовать редкого вина, он погибнет в заточении, прежде чем кто-нибудь его хватится. А миллионеры по случаю войны сидят по домам…

Чувствуя, что нужно прийти в себя и успокоиться, Джонатан сел на какую-то коробку, выпрямившись, будто на плацу, и принялся мучительно-напряженно перебирать в уме события своей жизни до сего дня. Последняя, предсмертная поверка: лучшие денечки, полезные жизненные уроки, личностные достижения, любимые женщины. И тут он понял, что ничего не было. Ни денечков, ни женщин, ни уроков. Не было. Ничего, кроме Софи, да и та мертва.

Глядя на себя со стороны, насколько это было возможно, Джонатан видел только нерешительность, неудачливость и склонность к конформизму. И Софи была ему вечным укором.

В детстве он изо всех сил старался, чтобы его считали взрослым. Потом профессия вынуждала его скрывать свое «я» под личиной услужливости и готовности, и, если не считать отдельных срывов, это ему удавалось. Даже как любовник, супруг и соблазнитель, он не мог похвастаться большими достижениями: одна-две вялые связи, после чего годы угрызений и малодушных самооправданий.

Однако потом Джонатана озарило, если озарение может наступить в кромешной тьме: его жизнь до сих пор являла собой серию репетиций пьесы, в которой он так и не принял участия. И теперь, с этого момента, если этот момент не станет последним, он должен отказаться от болезненной, отвратительной приверженности к порядку и пробудить в себе первозданный хаос, ибо, как известно, порядок не заменяет счастья, а хаос способен открыть путь к нему.

Он покинет отель.

Купит лодку, яхту или что-нибудь вроде этого, с чем легко справиться в одиночку.

Найдет девушку и будет любить ее не в прошедшем, а в настоящем, другую Софи, которую не предаст.

Найдет друзей.

У него будет свой дом. У него нет родителей, но он сам станет отцом семейства.

Сделает хоть что-нибудь, абсолютно все равно что, лишь бы больше не сгибаться, пресмыкаясь во тьме раболепной двусмысленности, во тьме, в которой, казалось ему теперь, он потерял собственную жизнь и жизнь Софи.

Вызволила его фрау Лоринг. Через тюлевые занавески она увидела недреманым оком, как Джонатан вошел в погреб, и забеспокоилась, что это он долго не выходит.

Когда прибыла группа спасения, предводительствуемая герром Майстером с сеткой на голове и тусклым фонариком в руках, в глазах Джонатана не осталось, как можно было бы ожидать, и следа пережитого ужаса. Он выглядел совершенно спокойным.

Только англичане, перешептывались коллеги Джонатана, выводя его на свет божий, способны на такое самообладание.

Мысль завербовать Джонатана Пайна, бывшего военнослужащего спецсоединения, пришла Леонарду Берру, бывшему офицеру разведки, сразу после того как Джонатан отрекомендовался командиру авиаотряда Куэйлу. Однако реализовал он ее только через несколько напряженных недель, в течение которых Уайтхолл метался между желанием настоять на своем, не обращая внимания на растущий в Вашингтоне ропот возмущения, и никогда не умирающей надеждой заслужить одобрение в переменчивых, будто ветер, коридорах власти на Капитолийском холме.

Операцию, в которой предполагалось участие Джонатана, первоначально назвали «Троянец», но очень скоро переименовали в «Пиявку» по одной простой причине: некоторые из связных понятия не имели, что там Гомер напридумывал с деревянным конем, и слово «Троянец» ассоциировалось у них исключительно со знаменитыми американскими презервативами. «Пиявка» – вот это дойдет до всех. Пиявка присосется – не отделаешься.

Джонатан, Берр осознавал это лучше других, оказался находкой именно в тот момент, когда донесение за донесением пошли из Майами, аккуратно ложась на стол Леонарда, который ломал голову, соображая, как заслать своего человека к Роуперу. Действительно задачка. Более того, он еще не получил разрешения действовать, и операция повисла на волоске при первой же попытке прощупать, насколько реальны его планы.

– Мой хозяин немного осторожничает, ей-Богу, Леонард, – с игривой любезностью китайского мандарина сообщил ему Гудхью по непрослушиваемому телефону. – Вчера почти все уже решилось, но сегодня он не склонен ухудшать и без того непростую ситуацию в бывших колониях.

Воскресные газеты как-то назвали Гудхью нехромающим английским Талейраном. Но они, как всегда, ошиблись. Гудхью не был тем, чем казался. Если что и делало его исключительным, так это не склонность к интригам, а порядочность. За его непроницаемой улыбкой, простым кепи и неизменным велосипедом скрывалась не какая-нибудь зловещая тайна, а всего-навсего служебное рвение истинного англичанина. И если бы вам посчастливилось стать своим человеком в его доме, то вы, к своему удивлению, обнаружили бы там милую жену и умненьких детишек, обожавших отца.

– Идите вы в задницу, Рекс! – взорвался Берр. – Багамские острова – злачное местечко. Вряд ли в Нассау найдется преуспевающий делец, который по уши не ушел бы в наркобизнес. Там больше грязных политиканов и торговцев оружием, чем…

– Спокойнее, Леонард! – предупредил его Рук из другого угла комнаты.

Роб Рук, отставной пятидесятилетний солдат с седой головой и загрубевшим смуглым лицом, бдительно следил за тем, чтобы Берр не зарывался. Но тот не обратил на него никакого внимания.

– Что же касается вашего представления, – Гудхью ничем нельзя было смутить, – которое, на мой взгляд, просто блестяще, хотя вы чуть-чуть переборщили с эпитетами, то мой хозяин назвал его «словесным чаем с небольшой примесью нытья для аромата».

Гудхью ссылался на своего министра, безликого политика, которому не стукнуло и сорока.

– Словесным чаем? – переспросил разъяренный и сбитый с толку Берр. – Что он хочет этим сказать? Это высококлассный, основанный на проверенных данных отчет занимающего важный пост информатора из американских спецслужб. Просто чудо, что Стрельски показал его нам. При чем тут «словесный чай»?

Гудхью терпеливо ждал, когда Берр выговорится.

– Теперь следующее, Леонард, – это не я, а мой хозяин спрашивает, так что не кипятитесь! – когда вы предполагаете известить наших друзей с того берега реки?